— Да нет, с ним все в порядке, — удовлетворенно проговорил капитан, проводив русского глазами. — Вполне приличный получится матрос. Только следите поначалу, чтобы он не воровал. От этой привычки трудно отделаться сразу.

Эпилог

Война за Ливонию продолжалась; хотя весь следующий после чумного год шла довольно вяло. Иоанн Васильевич опасался за свои южные границы, которые начал точить острыми зубами крымский хан, и потому многочисленные войска держал на юге. Сигизмунд, рассадив своих людей по крепостям Ливонии, мог располагать только небольшими отрядами. Велись малые сражения, и обе стороны не столько бились в поле как доблестные неприятели, сколько самым подлым образом грабили местность, по которой таскались взад-вперед с обозами.

Опять потекли мирные переговоры. Никому не хотелось терять людей в напрасных стычках. Литовские вельможи сыпали письма на головы митрополита Макария, маститого старца, только и мечтавшего, что уйти в затвор и предаваться там уединенной молитве; присылали длинные «депеши» московским боярам. Просили, чтобы те своим ходатайством уняли кровопролитие.

А царь Иван гневался, и новая царица Мария Темрюковна поддерживала в нем дурное настроение — на это черкесская красавица оказалась мастерицей.

Бояре отписывали своим «коллегам» в Польшу, что Иоанн согласится на мир только при том условии, если Сигизмунд не станет спорить с ним о Ливонии. Опять припомнили о Глинских и потревожили их тени. Разве забыли поляки, что самая Ливония принадлежит семье нынешнего государя русского?

Переговоры завязли так же, как завязли боевые действия, утонувшие в болотах и скудном грабеже.

Севастьян Глебов в этой войне не участвовал — сидел в Новгороде близ сестры и племянников, смотрел, как расцветает девушка Урсула, как Иона из беспризорного мальчишки превращается во взрослого мужчину, как матереет и мужает Вадим Вершков, по целым дням теперь фехтующий — то с самим Севастьяном, то с чучелом, на котором он оттачивал удар.

Севастьяну не было ни скучно, ни тоскливо. В это мирное для себя время он много слушал рассказов — и Харузина, и супруги Флоровской, и Вершкова. Те подолгу сиживали вечерами за воспоминаниями. О войне говорить Севастьян не любил — считал скучным. Устал он от войны и ничего не помнил о ней, кроме бесконечных потерь и долгих, тяжелых верст по болотам и лесам.

Приходили различные известия. Харлап, который уезжал было в армию, вернулся без левой руки, но живой, злой, очень голодный и весьма говорливый. Рассказывал, как шла война без Севастьяна.

— Послали меня в отряд к князю Юрию Репнину, воеводе московскому, — говорил Харлап между глотками сладкого меда, и на губах у него вздувалась пена, так жадно он пил и говорил, — а войско собралось огромное, необыкновенное. Полки собирались в Можайске. Сам государь отправился туда накануне Рождества, а с ним князь Владимир Андреевич, и казанские цари, которые нашему государю теперь подчинены, и верны, и крест ему целовали, и с ними войско русское и татарское. Бояр знатнейших во главе войска — двенадцать, ох какие важные! Какие шубы у них! Какие шапки! Рукава шитые, пояса с золотом, сапоги красные… Все в кольчугах и темляках… Как вспомню — в глазах рябит. Повезло мне, что я высокий, — повидал красоты!

Наталья улыбалась, подкладывала солдату каши с мясом, пирогов с капустой, подливала ему мед. Флор сидел, опустив щеку на кулак, представлял себе описываемое, вздыхал. Севастьян Глебов держался невозмутимо. Не хотел он больше воевать, и военные радости не вызывали в его сердце никакого отклика. А вот Вадим Вершков был сам не свой — как мальчишка. Того и гляди вскочит и побежит в атаку. «Ребятишкам хотелось под танки», как пел про таких, как он, Владимир Высоцкий.