Следовало найти какой-то способ сделать его душой общества, средоточием жизни «Эдема», человеком, за обществом которого гонялись бы даже члены клуба. Мне рисовались пожилые и респектабельные эдемиты, отпихивающие друг друга локтями и кулаками ради возможности сесть к нему поближе за ужином.

В конце концов, Алистер ведь был воплощенная респектабельность, каким и должен быть эдемит. Он был высокий, он был худой, имел лицо, похожее на морду породистой лошади, жидкие блондинистые волосы по бокам головы, бледно-голубые глаза и общий унылый вид формально-консервативной ортодоксальности, присущей человеку, чьи предки настолько высоко себя ставили, что даже браки заключали только внутри своего клана. Единственное, чего ему не хватало, – это умения сказать или сделать что бы то ни было, достойное малейшего интереса.

Впервые Азазел не докучал мне жалобами на то, что я вызвал его из его таинственного мира. Он там был на каком-то обеде в складчину, и сегодня как раз была его очередь платить, а я его выдернул за пять минут до подачи счета. Он хохотал, заливаясь, мерзким фальцетом – как вы помните, он ростом всего два сантиметра.

– Я через пятнадцать минут вернусь, – хихикал он, – а за это время кто-то уже успеет оплатить счет.

– А как ты объяснишь свое отсутствие? – спросил я.

Он вытянулся во весь свой микроскопический рост и закрутил хвост штопором.

– Я скажу правду: меня вызвал для совета экстрагалактический монстр экстраординарной глупости, которому до зарезу понадобилась моя интеллектуальная мощь. Что тебе надо на этот раз?

Я ему объяснил, и, к моему изумлению, он разразился слезами. По крайней мере, у него из глаз брызнули две тоненькие красные струйки. Я полагаю, что это были слезы. Одна попала мне в рот, и вкус она имела безобразный – как дешевое красное вино, точнее, она напомнила бы мне вкус дешевого красного вина, если бы я когда-нибудь опускался до того, чтобы знать этот вкус.

– До чего грустно, – всхлипнул он. – Я тоже знаю случай, когда достойнейшее существо подвергается снобистскому пренебрежению тех, кто гораздо ниже его. Не знаю большей трагедии, чем эта.

– Кто бы это мог быть? Я хочу спросить, кто это существо?

– Я, – сказал он, тыча себя пальцем в грудь.

– Не могу себе вообразить, – сказал я. – Неужели ты?

– И я не могу вообразить, – сказал он, – но это правда. Ладно, что может делать этот твой друг такого, за что мы могли бы зацепиться?

– Вообще-то он иногда рассказывает анекдоты. По крайней мере, пытается. Это ужасно. Он начинает рассказывать, путается, сбивается, возвращается и в конце концов забывает, что хотел сказать. Я часто видел, как от его анекдотов плакали навзрыд суровые мужчины.

– Плохо, – покачал головой Азазел. – Очень плохо. Дело в том, что я сам великолепный мастер анекдота. Не помню, рассказывал ли я тебе, как однажды плоксы и денниграмы схлестнулись в андесантории, и один из них сказал…

– Рассказывал, – соврал я, не моргнув глазом. – Но давай вернемся к делу Крампа.

Азазел спросил:

– Нет ли какого-нибудь простенького способа улучшить его выступления?

– Разумеется – дать ему умение гладко говорить.

– Это само собой, – ответил Азазел. – Простая дивалинация голосовых связок – если у вас, варваров, есть что-нибудь подобное.

– Найдем. И еще, конечно, умение говорить с акцентом.

– С акцентом?

– На искаженном языке. Иностранцы, которые учат язык не в младенчестве, а позже, непременно искажают гласные, путают порядок слов, нарушают грамматику и так далее.