- Но ведь это не может быть человеческая кровь! - попытался оправдаться он.

  - Почему?

  Ах, почему! Потому что это негуманно, жестоко, ужасно! Преступно, в конце концов. Так ведь нельзя, и ты это знаешь, милая маленькая Лорелея, живущая засчет человеческих жизней. Но разве ты поймешь?

  - Она невкусная, - произнесла Мицци, осторожно взяв стакан с красной жидкостью. - И она делает меня слабой. Это не может сравниться с... Ах, ну хорошо! - она картинно закатила глаза и отпила глоток, поморщившись. - Только ради тебя.

  С тех пор это стало некоторым ритуалом, и не самым неприятным, стоит сказать. Артур приносил ей кровь и был уверен, что вампирша больше не убивает людей. Откуда взялась такая уверенность, он и сам не знал; возможно, это был вопрос веры. Он хотел верить, что она его не обманывает, что самое главное условие, при котором они могли быть вместе, соблюдено. Вопреки словам Мицци, свиная кровь не сделала ее слабее, она так же возвращала ее щечкам нежный розовый оттенок, а коже - тепло и мягкость, словно у живого человека. Когда Артур ласкал ее нежную кожу, когда видел ее лучистые глаза и сотканные из золота волосы, он чувствовал себя счастливейшим человеком.

   Иногда англичанин вспоминал, зачем вообще он приехал в Рим, и тогда рано поутру отправлялся по сонным улочкам в музеи Ватикана или виллу Боргезе, или Музей ди Рома - на встречу со своей ожившей мечтой. Однако, гуляя по роскошным залам среди таких же, как он, приехавших со всех концов Европы и Америки людей, Артур не мог понять, отчего же его оставляют равнодушным произведения давно почивших мастеров, которые он столь долго мечтал увидеть. Из души будто бы вырезали кусок и заменили его другим чувством, более насыщенным, более настоящим, и теперь оно полностью занимало юношу, а не те куски холста, что равнодушно взирали на него из рам.

   Понимая, насколько бессмысленными теперь стали его занятия, Артур все же продолжал поддерживать привычный ему порядок вещей, который создавал определенную стабильность и той соломинкой, что вытягивала его в нормальный,, человеческий мир. Он даже взял книги в библиотеке - те немногие, что нашел на английском и французском языках, а в музеях всегда ходил с блокнотом, записывая свои мысли и наблюдения. Мысли получались удивительно скучными и сухими, словно выдержки из энциклопедической статьи, и чем-то очень напоминали лекции профессора Риверса. Впрочем, для искусствоведа это было и неплохо. 'Возможно, - думал Артур отстраненно, - эти заметки пойдут в мою работу'. О будущем этой работы, как и о возвращении в Англию и продолжении учебы, мыслей у него почему-то не было.

  В те дни, когда он не выходил, он часто оставался в их доме с огромными комнатами и высокими потолками, где в пустых коридорах заблудилось эхо. Артур сидел за письменным столом при мягком свете газовой лампы, разложив свои книги и записи, бумагу и чернила, но смотрел поверх них - на Мицци, в уютной полудреме лежащую на диване в ворохе подушек и шелков своих юбок. Конечно, занавески были плотно задернуты - об этом Артуру не приходилось напоминать. Разумеется, он сделал бы все, чтобы она была в безопасности. Сейчас она казалась ему такой слабой и беззащитной, что юноше хотелось обнять ее и укрыть, как нежный, ранимый цветок. Днем она была вся в его власти, но он не знал, что с этой властью делать, а потому лишь мог находиться рядом и наблюдать за ней, спящей. Иногда Мицци просыпалась и кидала быстрый взгляд из-под пушистых ресниц: здесь ли он еще, не ушел ли, не бросил ее?..

   То были самые любимые дни, в которых время терялось и забывалось, которые пролетали одним мгновением, чтобы потом наступила долгожданная ночь. Тогда он с радостью проваливался в мягкий туман, с которым не мог сравниться никакой наркотик, и руки Мицци вновь обвивали его, а губы щекотно шептали какие-то ничего не значащие слова на ухо; тогда он был по-настоящему счастлив.