|
К тому времени я уже отлично владела последним. Я с интересом внимала моим подружкам, которые побывали дома на каникулах и рассказывали о своей счастливой семейной жизни, вечеринках и кавалерах. Слушала и удивлялась. Не то чтобы я не знала, что такая жизнь действительно существует за пределами моей школы, но все, на что могла я рассчитывать, — это ежедневная прогулка «строем за ручку» по улицам Брюсселя, во время которой можно было поглазеть на магазины, кафе и толпы разряженных людей. В конце концов я прочно утвердилась в мысли, что за стенами монастыря есть другая, более насыщенная, веселая и волнующая жизнь. Но время летело, моя мать посещала меня раз в год, изредка — два. Обычно это происходило летом, и мы с ней выезжали на пару недель в небольшой пансион в Зуте. Там мне разрешались такие необычайные развлечения, как посмотреть кино или поесть в кафе. Я купалась в море, загорала на шумном пляже, ходила по магазинам. Но моя мать оставалась для меня чужим человеком. И все же я всегда с нетерпением ждала ее визитов и возможности вырваться из однообразия монастырской жизни. Так пролетело двенадцать лет. Правда, мама иногда приезжала в школу и оставалась со мной на выходные, но это бывало крайне редко. Она всегда была слишком сдержанной и погруженной в себя, никогда не выражала желания поговорить о моей семье или о своем прошлом; и после ее отъезда я нередко чувствовала себя еще хуже. Эти праздники повергали меня в новое состояние смятения и неуверенности, из которого я выбиралась целую вечность. Но проходило время, и мне снова хотелось увидеть свою мать, побыть с ней — и круг замыкался.
Надо сказать, что между нами никогда не было проявлений ни любви, ни нежности. Мод Роуланд, моя мама, казалось, была просто не способна ни на что, кроме коротких объятий, поцелуя да неприветливой улыбки. Она сводила меня с ума отказом удовлетворить мое любопытство в том, что касалось меня самой — кто я, где родилась и все такое. Иногда я даже чувствовала себя бестелесной, будто и не было вовсе на этом свете никакой Веры Роуланд. Я писала матери каждую неделю, и она присылала мне ответы. Эти письма, такие же холодные и сдержанные, как и она сама, и были тем единственным звеном, которое связывало меня с внешним миром. Мама никогда не писала о новостях, происходивших в том доме, в котором жила. Всего лишь пара анекдотов из жизни деревни или Озерного края в целом да еще рассказ о ее растениях — вот и все, что можно было почерпнуть из ее посланий. Мать была прекрасным цветоводом, и у меня собрался превосходный гербарий из листьев всех ее комнатных растений. Эта коллекция была моей гордостью. И лишь в очень редких случаях мать упоминала о старом джентльмене — сэре Джеймсе Халбертсоне, на которого она работала и которого я смутно помнила. Здоровье его оставляло желать лучшего, и однажды мама сказала мне, что некая мисс Форрестер была нанята в качестве постоянной сиделки для старика. Болезнь была затяжной, сэр Джеймс совсем ослаб, чтобы обходиться без неусыпного внимания профессиональной медсестры. По мере того как я становилась старше, я делала попытки сложить из разрозненных кусочков целую картину, и эта головоломка преследовала меня последние несколько лет. Я пыталась самостоятельно воссоздать свою жизнь в детстве, и меня больше не пугало нежелание матери идти на контакт. Я точно знала, что она много лет проработала экономкой в семье Халбертсон, которая жила в Большой Сторожке на берегу Вействотера — одного из самых диких и прекрасных озер Камберленда. Мне было семь, когда я покинула Сторожку. В этом возрасте дети уже кое-что понимают, а я всегда отличалась наблюдательностью, все схватывала на лету. У меня отличная память. Честно говоря, думаю, я частенько пугала свою мать вопросами о людях и вещах, о которых, как она считала, я должна была давным-давно позабыть. Но лучше всего я помнила дом Халбертсонов. Громадное каменное здание четырнадцатого века — мрачное, но прекрасное, с фасадом, перестроенным в эпоху правления короля Георга. |
