Марфа на его рассказ никак не реагировала. Она прихлебывала коньяк, разглядывая, как он искрится и переливается в свете неярких ламп. Наверное, размышляла, как будет описывать эту золотую игру света, если увидит ее на экране.

– А Гондурас не беспокоит? – поинтересовалась она наконец.

– Какой Гондурас? – опешил Георгий.

– Анекдот такой есть, – спокойно объяснила Марфа. – Да ему сто лет, неужели не знаешь? Как Петька говорит: «Что-то меня, Василий Иванович, Гондурас беспокоит», – а тот ему отвечает: «А ты его, Петька, не чеши».

– Я не чешу, – криво усмехнулся Георгий. – Само чешется. С тобой, наверно, такого не бывает. Ты чего захочешь – все получишь. А я…

– А ты бедный-несчастный деревенский мальчик, никто тебя не ценит, в объятиях не душит, светлого будущего не обещает, – словно гвозди вбивая, произнесла Марфа. – Ах-ах, как тебя жалко! Помнится, один твой земляк тоже вот так вот явился в Москву, уверенный в собственной исключительности. Пьеску свою самой Ермоловой принес, ни более ни менее как для бенефиса. А сам небось говорить не умел по-человечески – гыкал, наверное, вроде тебя. И вместо «скрипеть» писал «рипеть». Но зато правильно к себе отнесся, и это впоследствии дало результат.

– Какой мой земляк? – не понял Георгий.

Хмельная заторможенность мешала ему, и он безуспешно пытался с ней справиться.

– А что, у тебя так много знаменитых земляков? – поинтересовалась Марфа. – По-моему, кроме Чехова, никого.

– А-а!.. – хмыкнул Георгий. – Нет, еще Модест Чайковский был.

И тут же удивился, даже сквозь тупой хмель. Конечно, он слышал о Чехове постоянно, как слышал о нем любой житель Таганрога и уж тем более ученик школы его имени. В старой части города было множество домов, на которых висели мемориальные доски: «Здесь жил прототип Ионыча… Беликова…» И все-таки Чехов был для Георгия почти абстракцией. Ну, жил такой умный человек сто лет назад, писал хорошие рассказы. Он-то здесь при чем?

А Марфа говорила о Чехове так, как будто он был по меньшей мере знакомым ее родителей! И откуда она знает про эти «скрипеть-рипеть» и про таганрогский выговор?

– Тебе бы учительницей быть, – поморщился Георгий.

– С тобой пообщаешься – можно даже воспитательницей в детском саду, – не осталась в долгу Марфа. – Руки у него чешутся! Читал бы лучше побольше, а то сидит тут, слезы льет в стакан. Ты перестаешь быть мне интересен, – отчеканила она, глядя Георгию прямо в глаза. – А вести с тобой душеспасительные беседы – поищи дурочку.

Она залпом допила коньяк и встала. Глаза ее сердито блестели, выбившаяся прядь совсем закрыла порозовевшую щеку.

– Ну, погоди… – пробормотал Георгий. – П-погоди, я тебя провожу…

– Если ты собираешься ныть всю дорогу, то не надо, – фыркнула Марфа. – Да и вообще не надо. Я сама дойду.

Она взяла с соседнего стула свою шубку и не оглядываясь пошла к лестнице. Георгий все-таки вышел вслед за ней из буфета, на ходу натягивая куртку.

Марфу он догнал уже на улице, на углу Дома кино. Она шла быстро, а Георгий – медленно. Но при этом они шли рядом, потому что ему хватало одного шага, чтобы пройти расстояние, для которого ей требовалось три. Он только покачивался слегка и старался, чтобы Марфа этого не заметила. Впрочем, было скользко, поэтому его нетвердая походка не очень бросалась в глаза.

Было не только скользко, но и холодно. После долгой теплой осени декабрь казался просто лютым. Васильевская улица выглядела очарованным лесом – деревья были покрыты колким инеем, а проезжая часть напоминала санный путь.