Он подтолкнул в костлявую корму замешкавшегося Телескопа, захлопнул за ним заднюю дверь фургона и, обежав машину, запрыгнул на сиденье рядом с водителем.

Тыква, похожий на ряженую гориллу в своем наспех натянутом на плечи белом халате, сорвал машину с места и погнал ее по темным аллеям прочь из парка. Выскочив на оживленную улицу, этот наглец врубил сирену, вырвался в левый ряд и под ее потусторонние завывания понесся вперед, распугивая попутный транспорт синими сполохами проблескового маячка. Минуту спустя они разминулись с целой вереницей милицейских машин, спешивших к месту происшествия.

Активист откинулся на спинку сиденья, по привычке ища затылком подголовник, не нашел, плюнул и наконец закурил, с наслаждением вдыхая теплый дым и глядя на мельтешение городских огней за окном кабины.

Это казалось чудом, но они вырвались из огромной мышеловки, вхолостую захлопнувшейся за их спиной.

Шараев представил себе бестолковую суету вокруг догорающего самосвала и перевернутой «каравеллы», переговоры по радио, рыщущие по всему парку патрули с собаками, множество приводимых в действие планов и механизмов, бесчисленные кордоны, которые закрывались один за другим, ловя пустоту, потому что им уже удалось проскочить, оторваться, и никто не знал, в какую сторону они подались и как выглядят. Представив все это, он тихо рассмеялся, не вынимая изо рта сигареты. Смех лился сам собой, хотя смешно Активисту не было. Больше всего это напоминало тихую истерику, и он усилием воли заставил себя замолчать. Первая серия кошмара осталась позади, но впереди маячила вторая, так что радоваться, по сути дела, пока что было нечему.

Позади шуршали и потрескивали, подпрыгивая на рытвинах, сваленные кое-как коробки, от которых по салону расползался тяжелый дух отсыревшего картона и какой-то едкой медицинской дряни. В глубине фургона, возле самой задней двери, возился, расчищая себе место на скамье, и по-прежнему шмыгал носом Телескоп. Тыква невозмутимо вертел баранку, почти беззвучно насвистывая что-то приблатненное. Вокруг глаз у него светлели какие-то странные матово-белые круги, и Виктор не сразу понял, что это просто известковая пыль, осевшая на не прикрытых маской участках кожи, когда Тыква геройски таранил забор. В сочетании с напяленным наизнанку белым халатом это выглядело довольно дико, но Виктор промолчал: если едущую с включенной сиреной машину «скорой помощи» остановят, это будет означать, что их каким-то фантастическим образом вычислили, и тогда не будет иметь никакого значения, чистое лицо у рецидивиста Дынникова или нет.

Телескоп перестал возиться и вдруг во все горло затянул «Гоп-стоп, мы подошли из-за угла». Этот корифей духа, мнивший себя жемчужиной в навозной куче, голосил, как мартовский кот, и оставалось только радоваться, что он сидит на некотором расстоянии, заслоненный от слушателей коробками.

– Мишель, – громко сказал Активист, когда Телескоп сделал паузу, чтобы набрать в грудь побольше воздуха. – Как ты думаешь, автоматная пуля пробьет все эти коробки?

– Запросто, – лаконично ответил Тыква, бросив на коробки короткий взгляд в зеркало.

– А если с глушителем?

– Один хрен, пробьет. И коробки, и этого петуха, и даже задний борт. Это ж АКМ, он рельс пробивает. Что ему твои коробки?

– Говнюки, – обиженно сказал из-за коробок Телескоп. – У человека душа поет, а они сразу из автомата.

– Душа у него поет, – проворчал Активист, щелчком сбивая пепел с кончика сигареты себе под ноги. – Эх ты, Эдя… Помнишь, был такой певец – Эдуард Хиль? Потолок ледяной и так далее. Ты вот что, Эдуард Хиль… Скажи, гранату свою ты не посеял?

– Лучше бы посеял, – недовольно откликнулся Телескоп.