Эта информация привела отца в ярость. И до этого Доусона били регулярно — с тех пор как он начал ходить. Отец любил ремень. К двенадцати годам к побоям уже примешивалось желание оскорбить Доусона как личность. Отец избивал сына до тех пор, пока спина и грудь у того не становились черно-синими, потом примерно через час побои повторялись, только теперь отец уже переключался на лицо и ноги мальчишки. Учителя знали о происходящем, но, опасаясь за свои семьи, предпочитали не вмешиваться. Встречая направляющегося домой из школы Доусона, шериф делал вид, что ничего не видит: ни синяков, ни кровоподтеков. Родственники тоже закрывали на это глаза. Эби и Сумасшедший Тед, старшие двоюродные братья Доусона, сами его не раз метелили не хуже отца. Эби — потому что, по его мнению, Доусону так и надо было, а Сумасшедший Тед просто любил это дело. Эби, высокий и широкоплечий, с кулачищами размером с тазобедренную кость, отличался необузданным нравом и вспыльчивостью и был умнее, чем хотел казаться. Сумасшедший Тед подлым родился. Уже в детском саду в потасовке из-за шоколадки он пырнул товарища ручкой. А в пятом классе, пока его не отчислили, отправил своего одноклассника на больничную койку. Еще поговаривали, что, будучи подростком, он порешил какого-то наркомана. Поэтому Доусон решил, что лучше не сопротивляться, и научился закрываться от ударов, пока его двоюродные братья не уставали или не теряли интереса к этому занятию, а иногда и то и другое.

Короче, он не пошел по стопам родственников, не включился в семейный бизнес и укрепился в уверенности, что никогда ничем таким заниматься не станет. Со временем он понял: чем больше кричишь, тем сильнее бьет отец, а потому стал молчать. Как бы ни был жесток отец, это не подняло его выше урки, а урки, как представлял себе Доусон, связываются только с теми, кого точно смогут одолеть. Он знал: придет время, и он станет сильным настолько, что сможет дать отпор и больше не будет бояться отца. Пока удары сыпались на него градом, он все пытался представить себе, какой силой характера должна была обладать его мать, чтобы порвать все связи с семьей.

Он делал все, что мог, лишь бы поскорее вырасти и окрепнуть. Привязав мешок с тряпками к дереву, он колотил по нему четырежды в день; укреплял мускулы, поднимая камни и части двигателя, то и дело подтягиваясь, отжимаясь от пола и делая приседания. В результате этих усилий он к тринадцати годам набрал десять фунтов мышечной массы, а к четырнадцати — еще двадцать. В пятнадцать лет он по росту почти догнал отца. Однажды вечером — месяц назад ему как раз стукнуло шестнадцать — отец после очередной попойки набросился на него с ремнем. Доусон, разозлившись, выдернул ремень из руки отца и пригрозил, что, если тот еще хоть раз его тронет, убьет его.

В тот вечер он ушел из дома и, не зная, где приткнуться, нашел приют в мастерской Така.

Когда утром Так его обнаружил, Доусон попросился к нему на работу. Ничто не обязывало Така помогать Доусону — мало сказать, постороннему человеку, но еще и члену семейства Коулов. Пытаясь понять, что он за птица, Так вытер руки банданой, вытащив ее из кармана, затем достал сигареты. Ему, овдовевшему пару лет назад, в то время уже стукнул шестьдесят один год. От него пахло алкоголем, у него, курящего с детства «Кэмел» без фильтра, был хриплый голос и деревенский выговор, как и у Доусона.

— Разобрать-то ты ее, наверное, сможешь, а вот как насчет того, чтобы собрать?

— Смогу, сэр, — ответил Доусон.

— Ты сегодня учишься?

— Да, сэр.