|
– Привет фараону! – воскликнула она. – Привет царственной принцессе Египта, – ответил он. – О нет, фараон, – царице Египта! Рядом с троном Сети стоял другой, тот, на который он тогда посадил мертвую Мерапи, увенчанную царской короной. Сети повернулся и некоторое время смотрел на него. Потом он сказал: – Я вижу, это кресло свободно. Пусть царица займет его, если пожелает. Она уставилась на него, как на сумасшедшего, хотя несомненно слышала кое что о связанной с этим троном истории, потом гордо поднялась по ступеням и села в царское кресло. – Твое величество долго отсутствовало, – сказал Сети. – Да, – ответила она, – но как мое величество обещало, оно вернулось на свое законное место рядом с фараоном – и никогда больше его не покинет. – Фараон благодарит ее величество, – сказал Сети и низко поклонился. Прошло лет шесть. Однажды поздним вечером я сидел с фараоном Сети Мернептахом в его дворце в Мемфисе, где он всегда предпочитал жить, когда позволяли государственные дела. Это было как раз в годовщину смерти их первенца, и об этом ему хотелось со мной говорить. Он ходил взад и вперед по комнате, и, наблюдая за ним в лучах светильника, я заметил, что он вдруг стал как будто намного старше, а лицо его – еще милее и добрее, чем прежде. Он также заметно похудел, и в глазах его появилось такое выражение, какое бывает у человека, созерцающего далекие пространства. – Ты, конечно, помнишь ту ночь, друг? – сказал он. – Может быть, самую ужасную ночь, какую когда либо видел мир, по крайней мере в его малой частице, называемой Кеметом. – Он помолчал, приподнял полог над входом и указал на портик снаружи. – Вон там стоял ты, а там лежал мальчик, а рядом сидела его няня – между прочим, я с огорчением узнал, что она больна. Ты ведь присматриваешь за ней, да, Ана? Скажи ей, что фараон навестит ее, когда сможет. – Я все помню, фараон. – Да, конечно, как не помнить, ведь ты любил ее и мальчика тоже, и даже меня – его отца. И будешь по прежнему любить нас, когда мы достигнем той страны, где забывается плотская жизнь со всеми ее запретами и страстями и остается только одна любовь – и мы тоже будем всегда любить тебя. – Да, – ответил я, – поскольку любовь – ключ к жизни, и только над теми, кто никогда не научился любить, тяготеет проклятие. – Почему же проклятие, Ана, ведь, если жизнь продолжается, они еще могут научиться любить. – Он замолчал и после недолгой паузы заговорил снова: – Я рад, что он умер, Ана, хотя, если бы он был жив, он стал бы фараоном после меня, поскольку у царицы никогда не будет детей. Но что значит – быть фараоном? Вот уже шесть лет я царствую и, кажется, меня любят. Царствую над растерзанной страной, которую стараюсь связать воедино, над больной страной, которую стараюсь вылечить, над опустевшей землей, которую стараюсь заставить забыть. О! Проклятие этих израильтян хорошо сработало. И я думаю, в этом моя вина, Ана. Если бы я был настоящим мужчиной, то вместо того, чтобы сбросить с себя бремя ответственности, я должен был восстать против моего отца Мернептаха и его политики, и если нужно – поднять народ. Тогда бы израильтяне свободно ушли и никакие бедствия не постигли бы Кемет. Впрочем, возможно, я сделал то, что должен был сделать, и что случилось, то случилось. А теперь мое время подходит к концу, и я уйду отсюда, чтобы уравнять свой счет, насколько смогу, моля о том, чтобы нашлись понимающие и великодушные судьи. – Почему фараон так говорит? – спросил я. – Не знаю, Ана, но в последнее время моя жена Мерапи почему то не выходит у меня из головы. Она была по своему мудрой, такой же мудрой, как и любящей, не правда ли, и если бы мы ее снова сейчас увидели, может быть, она бы ответила на твой вопрос. |
