Но отвлечь ее было не так просто.

— Пирожные — потом, — шепнула она, обвивая руками мою талию.

Скользнула ладонью под рубашку. Я слегка отстранился и включил проигрыватель айпода.

— Что это? — спросила она, когда начался первый трек.

— Коулмен Хокинс, — ответил я, — «Body and Soul».

Трек был не тот, что надо: первой я хотел поставить эту песню в исполнении Билли Холидей.

— Да? — удивилась Симона. — А знаешь, в записи звучит как-то неестественно.

Просунув руку под ее жакет, я притянул ее к себе. Кожа под моими пальцами была горячей.

— Так лучше, — мурлыкнула Симона и вдруг, наклонив голову, скусила верхнюю пуговицу с моей рубашки.

— Э-эй, — возмутился я.

— Око за око, — улыбнулась она.

— А ты что, слышала его вживую? — спросил я. — Коулмена?

— О да, — выдохнула она. — Публика каждый раз просила его спеть эту песню, и он всегда по этому поводу ужасно злился.

С этими словами она откусила вторую пуговицу и поцеловала меня в грудь. Ее язык коснулся моей ключицы.

И тогда я почувствовал. Сначала аромат цветущей жимолости, потом запах битого кирпича и ломаного дерева. Как я мог принимать это за духи?!

— А Сайрес когда-нибудь играл «Body and Soul»? — спросил я.

— Кто такой Сайрес? — томно спросила она, откусывая третью пуговицу. «Если так пойдет дальше, — подумал я, — их у меня вообще не останется».

— Ты встречалась с ним, — напомнил я, — и жила в его доме.

— Разве? Мне кажется, это было так давно, — сказала она, снова целуя меня в грудь. — Мне так нравилось смотреть, как они играют.

— Кто «они»?

— Все мои красавчики-джазмены, — ответила она. — Когда они играли, я чувствовала себя счастливой. Мне нравилось быть с ними рядом, заниматься любовью, но истинное счастье — это только слушать их игру.

Следующий трек заставил меня мысленно застонать от досады. Это был Джон Колтрейн. Неужели я по ошибке включил случайный порядок песен? Под «Body and Soul» в аранжировке Колтрейна танцевать медляк совершенно невозможно. Он придерживается оригинальной мелодии только на первых пяти нотах и после пары тактов уходит от нее в музыкальные дебри, доступные только страстным ценителям вроде моего папы. Не выпуская Симону из объятий, я стал потихоньку перемещаться в сторону холодильника, чтобы получить возможность незаметно нажать «следующий трек». Слава богу, на сей раз это оказалась Нина Симон, совсем еще юная, с голосом, способным растопить даже ледяную скульптуру на съезде шотландских банкиров.

А как насчет Чертенка Гранта? — задал я вопрос, который не мог не задать.

— А, ему удалось от нас ускользнуть, — сказала Симона. — Говорили, он может стать английским Клиффордом Брауном, но он твердо решил уйти со сцены — и ушел. Шери была в ярости. Она вроде как имела на него виды. И как-то рассказала, что чуть не закадрила его, но он от нее сбежал. — Симона улыбнулась своим воспоминаниям. — Вообще, мне кажется, я была больше в его вкусе, и кто знает, чем бы все кончилось, если бы он не завел себе эту ужасную жену.

— Ужасную?

— Да, просто кошмар какой-то, — содрогнулась она. — Но тебе ли не знать, она же твоя…

С этими словами Симона замерла в моих объятьях и, подняв на меня взгляд, нахмурилась, но я снова вовлек ее в ленивый медляк.