|
«Боже мой, как мне хочется танцевать! — восклицает она на том же балу у канцлера. — Не наши надоевшие танцы, не танго даже, а безумие любви перед глазами смерти. Вот! Чтобы сидела смерть с пустыми глазами, а мне, обнаженной, объяснять бы ей без слов, что такое упоение страсти... Радефи, сыграйте какой-нибудь сверхдемонический вальс». Радефи играет сверхдемонический вальс. Митси танцует «страстный и несколько разнузданный танец». Великосветские гости канцлера в полном восторге. Один из них даже хватает графиню Митси в объятия и целует ее с криком: «Как она великолепна!» Сама графиня Митси тоже очень довольна: «Уверяю вас, — кокетливо говорит она гостям, — я никогда не испытывала столько сладострастия в другие моменты, как в моменты удачного танца». «О, это заметно, — отвечает граф Лео, — я бы сказал, что в вашем танце вы как-то изумительно приближаете к себе каждого, кто на вас смотрит». «До вакхической интимности», — вставляет один офицер. «До своеобразного обладания, — добавляет другой. — У вас есть один или два жеста, которые в этом отношении шедевр». Графиня Митси тотчас с полной готовностью показывает «один или два жеста». Все высшее общество аплодирует. Но как раз в эту минуту входит хозяин. «Извиняюсь, господа», — говорит высшему обществу канцлер. Оказывается, нордландская армия отступила, «оставив на поле битвы 30 тысяч нордландских юношей».
Это сообщение канцлера зловеще заканчивает сцену великосветского бала. Достаточно очевидно, как несимпатично вели себя в пору войны имущие классы Нордландии. Если на ком отдыхает душа, то разве на графе Лео Дорнбах фон Турау, на лице которого так гармонично отразилась ладность чисто военной выправки. Несмотря на свое аристократическое происхождение (по матери он из знаменитого рода князей Ванольи), граф Лео у г. Луначарского образ отнюдь не отрицательный. И автора, и нас привлекают в графе свойственные ему бурные страсти. Так, объясняясь в любви графине Ларе, он с мрачным хохотом говорит: «Ха-ха-ха! И вот помчаться в один из близких дней в карьер, в атаку, крикнуть всей грудью: Бог войны, в руки твои предаю дух мой! И вдруг — бац! Страшным ударом быть разбитым... Кануть в вечность... А красивый труп подберут. И будут править тризну... И в стольких женских сердцах останусь я жить молодым богом в таком сиянии, какого нельзя достигнуть при жизни ни в чьем сердце». «Конечно, смерть.— это ужасно интересно, — соглашается графиня Лара. — Я никому не советую жить. Мне 19 лет, но я уже не могу ждать неизведанного. Все слишком прозаично. Хочется другой земли и другого неба». Граф Лео oпять адски хохочет: «Ха-ха-ха! Дай мне поцеловать тебя, только поцеловать тебя, чтобы я сказал себе, что и тебя я целовал, и чтобы ты вспомнила мой поцелуй, когда я умру...» (Обнимает и целует Лару.) «О! какой поцелуй! — стонет графиня Лара. — Так целовал севильский обольститель». «Это вкус смерти делает мой поцелуй таким пряным», — разъясняет граф Лео. «Пряный, пряный поцелуй, как далекий остров», — подтверждает графиня Лара. «Будто?!» -радостно восклицает граф, видимо пораженный (как и читатели) этим сравнением пряного поцелуя с далеким островом. Не буду продолжать цитаты. Картина того, как «любви пылающей граната лопнула в груди Игната», может считаться выясненной и читатель, вероятно, согласится, что в стихах и прозе Игната Лебядкина, посвященных «ари-сто-кратическому ребенку, совершенству девицы Тушиной», нет ничего тоньше и изысканней. А еще Достоевского бранили за «шаржировку»!.. Пьесы г. Луначарского редко называются просто пьесами. Обычно они носят названия «мистерий», «драматических сказок», «драматических элегий», «идей в масках» и т. |
