Он был крайне необщителен, не имел ни друзей, ни увлечений, ни каких-либо интересов вне работы. Пробившись сквозь созданный им защитный панцирь, любой пустяк отдавался в нем острой болью, ибо смягчить удар ему было нечем. Не было ни друга, с которым можно было бы поделиться, ни ничего такого, чем мог бы отвлечься разум. Более того, этот убийственно серьезный человек со своим железным чувством долга был просто неспособен посмеяться над собственными слабостями. Единственным утешением, которое подарила ему жизнь, была эта его женщина из сновидений — и вот только что она ослепила его лучом фонаря и достаточно прозрачно намекнула, что если он немедля не уберется прочь, она вызовет полицию. Уж ему-то хорошо были известны побудительные мотивы этаких пожилых сластолюбцев, которые гоняются по улицам за порядочными женщинами. Да и ей, вероятно, тоже, если она была женщиной светской, на что указывало ее самообладание в неприятной ситуации. Как же молено было ей объяснить, что он вовсе не такой хам? Да никак. Все, что он мог сделать, — это оставить ее в покое. И вот теперь он должен принести в жертву свою мечту, как приносил в жертву все, чего требовала жизнь, и ограничиться единственным, давно знакомым делом — своей профессией. Стоило ему раз сойти с этой привычной тропы, как он тут же оказался в беде.

Он подошел к окну и отдернул штору. Каким-то неведомым образом женщина в плаще ассоциировалась у него с освещенной церковью. Даже представить ее образ он мог, лишь когда в церкви за рекой гасли все огни. Он вглядывался в ночную мглу, но даже в таком слабом утешении, как знакомые огоньки на том берегу, ему было отказано. Туман скрыл все, и видны были только слабые размытые пятна уличных фонарей.

И тут внезапно его осенило. Женщина, которую он преследовал, перешла по мосту и вошла в церковь на Сэррей-сайд. Она сказала, что это уже не церковь, а частный дом. А что если этот освещенный фасад, с которого он так часто не сводил глаз, и есть ее жилище? Если учесть, что река здесь делает поворот, и вспомнить, куда они свернули, перейдя мост, то это вполне возможно. И тогда эти необычные часы появления света в окнах тоже находили свое объяснение.

Доктор Малькольм уперся локтями в подоконник и попытался одной лишь сосредоточенной силой разума пробиться сквозь непроницаемую черноту. Интенсивная сосредоточенность мышления была ему привычна. Когда он бывал целиком поглощен работой, с ним легко могло случиться то же, что с Исааком Ньютоном, у которого написанное на бумаге буквально вспыхивало перед глазами прежде, чем он бросал на нее взгляд. К тому же он обладал ярким воображением и, не заглядывая в медицинские атласы, мог представить себе любые разветвления нервной системы и их анатомическую основу. И теперь, несмотря на туман, он увидел глазами разума освещенный фасад церкви за рекой так, словно стоял от него в двух шагах. Он увидел дверь, остроконечную, обитую железными гвоздями дверь в знакомом псевдоготическом стиле; он ощутил под рукой холодное, влажное от тумана железо массивной ручки; почувствовал, входя следом за женщиной в плаще, дуновение теплого воздуха на лице, но вместо случившегося в реальности болезненного поражения, он увидел себя не в церкви, а в богато обставленной красивой комнате с огромным открытым камином, где жарко пылали дрова. На какую-то секунду ему показалось, будто все это открылось его физическому зрению, но затем все исчезло.

Он повернулся спиной к окну, позволив шторе отгородить себя от внешнего мрака. Он знал, что это была лишь уловка воображения, забавный непроизвольный полет фантазии, в котором никак не участвовал рассудочный разум. Но эта уловка стерла без следа неприятный осадок, оставшийся после досадного приключения, и привела его не только в умиротворенное, но, как ни странно, даже в приподнятое расположение духа.