Он к ней не оборачивается, а его ягодицы, мускулистые и более темные, выглядят так, будто они – центр тяготения, сводящий воедино эти своенравные руки, ноги и спину.

– Ты не думаешь покататься на этой лошади, или тебя устраивает, что это она едет на тебе?

– Что?

Провожатый поворачивается к солнцу спиной. Вода словно не мыслит разлуки с его кожей – вон как она пытается удержаться на нем подольше. Соголон не знает, кто за нее думает, но произносит вслух:

– Слушай, лучше остановись ка.

Он подходит к ней, и что он там говорит? Подходит к ней, а она не может поднять глаз на его лицо, но смотреть вниз едва ли лучше, потому что взгляд сейчас приходится между двумя сосками и катается вверх вниз по стиральной доске, которая на полпути, а внизу волосы, которые чем ниже, тем курчавей и дорожкой вниз, вниз…

– Хочешь прокатиться? – спрашивает он.

Соголон превращается в палку, просто в палку, и всё.

– Там у нас, в хвосте, еще одно седло. Пристегнем его к коню, а сверху пристегнем тебя. К седлу, не к коню. Девушка должна же уметь ездить верхом, как думаешь?

– Не знаю.

– Никогда не знаешь, когда может понадобиться сбежать. Лошадиные ноги быстрее твоих собственных.

Провожатый снова улыбается. Соголон думает, что седло он замышляет прицепить прямо сейчас. Научить ее прямо сию минуту. Схватить ее своими могучими руками и усадить верхом, как будто она не тяжелей тростинки.

– Завтра, – говорит он и идет к своей одежде.

Значит, Фасиси.

Четыре

– Итак, великий бог неба, что плачет дождем, правит молнией и рычит громом, имеет двоих сыновей. Один у него от солнца, и когда возлежали они, свет огненный вырывался при соитии из глаз их, и то небо, что серое, становилось лиловым, а из него синим. Второй же у него от луны, ибо ночь сменяет день, и бог в обнаженной тьме своей имел соитие с белой луной и обращал небо в серебро. Когда возлежал бог неба с одной, другой ничего не говорил, ибо их неприязнь меж собою глубока и беспрестанна; и если видеть солнце, столь полновластное днем, а ночью луну с ее сотнями мерцающих деток, то скоро можно постичь почему. Солнце и луна вынашивали свои разбухшие животы четыре года, и едва не падали с небес, ибо непомерна тяжесть ношения плода от тех божественных соитий. Но так как с богом они знались не в одно и то же время, то обе и не ведали, что разом носят от него во чреве своем. Мир был настолько нов, что многим вещам еще не было названия, а поскольку не было, то никто и не мог иметь их в виду. А вещи те огонь, нагота, изумруды и морские звери. У богов, творящих прекрасный и ужасный мир, тогда не было времени, потому что его они тоже пока не нарекли.

Солнце и луна разрешились бременем в один и тот же день, и обе передали сыновей своих богу, ибо ни одна не нашла бы место для материнской заботы: солнце постоянно стоит на страже земли, у луны же своих чад в избытке. «Дитю потребен от тебя мир», – говорили они богу, хоть и в разное время, в разных с ним покоях.

Ни одна не пожелала вскармливать дитя и морить голодом вселенную, ибо вселенной и дитю потребно одно и то же. Бог неба нарёк сыновей своих Думата, что значит «свет огненный и лиловый», и Дурара, что значит «кожа приходящего с ночным дождем». Но и бог был подобен человеку, которого еще не создал, и сыновей своих взращивал дикими и необузданными, то есть не воспитывал вовсе.

Вскоре пришел час, когда отроки стали носиться по его царству, грохоча с силой такой, что тучи разверзались и в сверкании несметного числа молний убивали всё, что лежало бы под деревами, если б дерева и им подобное могли тогда существовать. Они донимали солнце, которое в гневе подожгло небо, а затем досаждали луне, которая всё более хмурилась и пряталась за тьмою, так что двадцать и еще восемь дней спустя полностью сокрылась на четыре ночи.