В ханском рабстве оказалось худо, потому как норовистый был Горазд, непокорный. Уже давно б в земле гнил, если б не золотые его руки. Руками этими он много чудных вещей делать умел. Поклон бате-покойнику – научил. Сам хан Горазда привечал. Цацки диковинные, которые Горазд из злата да серебра для любимой ханской жены ковал, да оплечья, самоцветами изукрашенные, да шеломы легкие и крепкие, да много еще чего... Вот за это хан непокорного раба и терпел. Терпеть-то терпел, да нагайкой охаживать не забывал, чтобы знал пес кусачий, чья рука его кормит. Откусил бы Горазд эту руку, да не подобраться к хану, охранники кругом. Ничего, Горазд ждать умел. Придет и его час, вырвется из ворожьего плену, вернется домой – к Ясеньке.

Шесть зим прошло и семь весен, пока его час настал. До хана Горазд не добрался, но вот любимого ханского баскака голыми руками придушил и еще много ордынцев положил, перед тем как в степь уйти. Не зря ждал, не зря надеялся. Помог Господь...

Долго Горазд до дому добирался. И чем ближе, тем тяжелее на сердце становилось. Как же там Ясенька одна все эти годы? Матушки, батюшки нет. Братьев нет, не нажил князь сынов-то. Кто ж ее оберегает? Кто о ней, сиротке, печется?..

Но не помер князь – вот чудо-то! После той сечи с ордынцами хром стал, из-за бока разодранного в седле держится криво, но жив! Город, почитай, заново отстроил, замок укрепил. И на землях княжих покой и благодать, никто не лютует, не озорует. А все оттого, что у князя нынче ярлык ханский имеется и на землях его ордынцы – гости желанные. Вот как оно все обернулось-то...

Ну да кузнец князю не судья. Да что ему князь! Ему бы с Ясенькой свидеться, потому как невтерпеж уж больше.

От ключницы Малуши да от девок дворовых узнал Горазд, что одолела княжну хворь злая и небывалая, такая, что никто излечить не может. Не поверил. Ночью, как совсем стемнело и стражники князевы вместо того, чтобы замок охранять, браги напились и спать повалились, взобрался на дерево, что под Ясенькиным оконцем росло, заглянул в горницу.

Лучше б не заглядывал... Света от ущербной луны аккурат хватило, чтобы княжну разглядеть и пожалеть, что из плена ордынского живым вернулся. Ничего-то от прежней Ясеньки не осталось. Была птичка-невеличка, звонкоголосая, синеглазая, а оборотилась мышью летучей с крылами перебитыми, глазами мертвыми. А потом Ясенька заплакала, тихо-тихо, что дите малое. Горазд, чтобы не закричать от злости да бессилия, руку себе до крови прокусил. Не помогло. Ни о чем он теперь думать не мог – только о том, как княжне помочь.

Думал-думал, да не придумывалось ничего, голова от мыслей этих тяжких гудела, точно наковальня, руки дрожали так, что одну и ту же работу приходилось по два раза переделывать. И плач Ясенькин так в ушах и стоял, терзал душу, спать не дозволял. Вот и лежал Горазд на сене, таращился в черноту, думал...

...Звезда сорвалась с неба, когда Горазд уже собрался в кузню воротиться. Яркая-яркая, с синим отсветом и хвостом дымно-белым. Сорвалась и полетела аккурат к Горазду, ухнула в чан с водой, и вода сразу зашипела, паром пошла.

Подходить к чану было боязно – а ну как и в самом деле звезда! Или вот от луны кусочек... не видно ж на небе ни единой звездочки, черным все черно – только луна, Ясенькина любимица...

Горазд все с духом собирался, когда дубовый, крепко-накрепко железными ободами скрепленный чан раскололся, точно лесной орех, распался на две половинки. Вода выплеснулась на землю, и туда же, под ноги Горазду, выкатилось небесное диво. Тут уж он не забоялся, как только диво увидал, про все свои думы тяжкие враз позабыл.

Как есть лунный обломок! Небольшой, с голубиное яйцо, еще горячий, серый с синими всполохами внутри – не то камень небывалый, не то металл невиданный, так сразу и не разберешь.