После этого случались такие дни и ночи, когда Джеана спрашивала себя, не является ли ее сопротивление проявлением гордыни. Большую часть времени она так не думала. Бен Аврен, как бы возбуждающе он на нее ни действовал и каким бы любезным с ней ни был, обращал свой оценивающий взор на слишком многих женщин. Фактически на всех женщин. Он, несомненно, не проводил ночи в целомудренном отчаянии в ожидании ее благосклонности. Приходилось лишь восхищаться его жадной всеядностью. Не многие мужчины его возраста могли похвалиться подобным аппетитом — не говоря уже о возможности насытить этот аппетит.

Его веселое изумление по поводу ее отказа не угасало; он также не прекращал своих остроумных, элегантных ухаживаний и за его учтивостью всегда таилось приглашение. Ни малейшего намека на гнев или насилие. В конце концов он был одним из самых утонченных людей в Аль-Рассане. Нередко он интересовался ее отношением к тем или иным вещам, и это было лестно. Он отвечал очень осторожно и не слишком поспешно.

Со временем Джеана начала замечать в себе перемены, касавшиеся ее мнения по разным проблемам. Она обнаружила, что предвидит вопросы Мазура и заранее обдумывает ответы. Казалось, он всегда прислушивается к ней, что было большой редкостью в жизненном опыте Джеаны.

Все уже привыкли к тому, что визирь регулярно принимает нового придворного лекаря в зале приемов или в других местах. Все придворные и даже эмир Бадир, казалось, знали, что бен Аврен настойчиво добивается ее благосклонности. Очевидно, это их забавляло. То, что она была женщиной одной с ним веры, делало весь этот танец на виду у всех все более увлекательным по мере того, как лето сменялось осенью и мода на одежду при дворе менялась вместе со сменой листьев в садах и в лесах за стенами дворца.

Джеане не слишком нравилось забавлять кого бы то ни было, но она не могла отрицать, что ей приятно пребывание при столь утонченном дворе, как этот. Она также не могла пожаловаться на недостаток уважения к себе как к профессионалу. Сначала имя отца гарантировало ей такое отношение, а потом его укрепили ее собственные неспешные и уверенные действия.

Потом прибыл Родриго Бельмонте со всем своим отрядом, высланный из Вальедо после известных ей событий. Кажется, День Крепостного Рва и сожжение Орвильи изменили не только ее собственную жизнь.

Снова все начало меняться. Альвар ушел жить в казармы вместе с остальными солдатами Родриго, а она осталась одна, с Веласом. С его уходом Джеана почувствовала одновременно облегчение и сожаление. Второе ее несколько удивило. Его чувства к ней были слишком очевидными и явно более глубокими, чем она надеялась: то была не просто мимолетная страсть юноши к первой возлюбленной.

В Альваре де Пеллино было нечто большее, и Джеана вынуждена была признаться, что во время настойчивой осады визиря, когда гордость не позволила ей лечь к нему в постель, она подумывала о том, чтобы снова найти убежище у своего воина-джадита. Но он не был ее воином и заслуживал большего с ее стороны. Пусть Альвар молод, но Джеана ясно видела, почему Родриго Бельмонте взял его с собой на юг, а потом позволил ему одному сопровождать ее в Рагозу. Но если бы она хотела семейной жизни, она могла бы уже наладить ее в Фезане, выбрав из множества мужчин-киндатов, а не связав свою судьбу с джадитом с севера.

Возможно, настанет такой день, когда она пожалеет о принятых решениях, и о непринятых тоже, и о дорогах, которые вывели ее далеко за пределы лучшего брачного возраста и оставили одну, но этот день еще не настал.

Их маленький дом и приемная после ухода Альвара стали казаться тихими и опустевшими. Она приобрела привычку обсуждать с ним события прошедшего дня. «Как это по-семейному», — не раз насмешливо думала она. Но правда заключалась в том, что очень часто те мысли, которые она позже излагала визирю, принадлежали Альвару и были высказаны поздно вечером, за бокалом вина.