Он находился здесь сегодня, несмотря на свой выходной, потому что: 1) он жил только в шести кварталах отсюда в маленькой квартирке в тени моста Калмз-Пойнт; 2) он не мог допросить вдову Марвина Эдельмана до завтра, потому что она находилась в пути домой с Карибского моря после звонка дочери – та известила ее, что вчера был убит Эдельман; 3) больше ему практически нечего было делать по поводу убийства, пока в лаборатории Гроссмана не получат информацию об оружии, которое было использовано при убийстве; 4) он знал, что отдел установления личности был открыт семь дней в неделю (хотя мэр грозил урезать финансирование), и он надеялся раздобыть фотокарточку Анни Хэлмс, которую мог бы затем показать тому, кого она пырнула, и его жене, которая видела все это, надеясь на положительное установление личности, – этого будет достаточно для ареста.

Вот почему он находился здесь.

Он не сказал Гроссману, почему он здесь, хотя было начал рассказывать... Эта история с треугольником «моряк – жена – бывшая подружка» напомнила ему сцену в спальне, в квартире, где Клинг жил с Огастой, их собственный треугольник, обнаженную Огасту, нелепо прижимающую одеяло к груди, пряча свой стыд и наготу от мужа, ее широко раскрытые зеленые глаза, спутанные волосы, капельки пота на великолепных скулах, ее дрожащие губы. Рука Клинга с пистолетом тоже дрожала. Мужчина, который был рядом с Огастой, – третья сторона треугольника, – был в трусах и тянулся к брюкам, сложенным на стуле. Он был невысокого роста, волосатый, похож на Дженеро, у него были вьющиеся черные волосы, широко раскрытые от ужаса карие глаза, но он не был Дженеро, он был любовником Огасты. Он обернулся от стула со сложенными брюками и только сказал: «Не стреляйте».

И Клинг навел на него пистолет.

"Надобыло выстрелить, – подумал теперь Клинг. – Если бы я застрелил его, то сейчас бы жил без стыда. Тогда бы мне не пришлось прерывать свой рассказ про моряка-голландца и его подружку из опасения, что даже такой приличный человек, как Сэм Гроссман, вспомнит и подумает: «Ах, ну, конечно же, Клинг и его жена, которая его обманывала. Конечно же, Клинг ничего не сделал, не пристрелил того, кто...»

– Эй, привет! – услышал он.

Он шел к лифту, склонив голову, глядя в мраморный пол. Он не узнал ее голоса, он даже не понял вначале, что она обращается к нему. Но он поднял глаза, потому что кто-то преградил ему дорогу. Этим «кем-то» была Эйлин Берк.

На ней был простой коричневый костюм с зеленой блузкой. Зеленой – под цвет ее глаз. Длинные рыжие волосы не закрывали лица; она прямо стояла в туфлях-лодочках на высоком каблуке, которые были слегка темнее костюма. У нее была сумка через плечо, и он увидел в сумке дуло пистолета между скомканных салфеток «Клинекс». Фото, забранное в пластиковую карточку-пропуск, прикрепленную к лацкану костюма, изображало также Эйлин Берк, но помоложе, в рыжих кудряшках. Она улыбалась – на фото и сама лично.

– Что ты здесь делаешь? – спросила она. – Никто сюда не приходит в воскресенье.

– Мне нужно фото из отдела установления личности, – ответил он. Казалось, она ждала, что он скажет дальше. – Ну, а ты?

– Я здесь работаю. В особой части штабного дивизиона. Прямо на этом этаже. Заходи на чашку кофе. – Ее улыбка стала шире.

– Нет, спасибо, я тороплюсь, – сказал Клинг, хотя вовсе не спешил.

– Ладно. – Эйлин пожала плечами. – На самом деле я рада, что встретила тебя. В любом случае я собиралась позвонить тебе попозже.