Я склонилась вперед и доверчиво прошептала:

- Тот, кто так почитает свою бабушку, не может быть насильником и убийцей.

Помрачнев, он опустил голову и ничего не ответил.

Потом он долго стоял у открытой двери фургона, вглядываясь в ночь. Подобрал веревку, которую смастерил, и извинился передо мной; дескать, ему надо поспать, и он вынужден меня привязать. Я ответила, что все понимаю.

Вытянувшись на спине, я дала привязать себя за запястья и лодыжки. Он закрыл дверь фургона, и я услышала, как он укладывается на соседний матрас. Наконец, в темноте, он сказал мне - о, как я ждала, что он это скажет:

- Меня осудили несправедливо.

Только впоследствии я узнала, как он был поражен, проснувшись на рассвете и увидев, что моя лежанка пуста, а куски самодельной веревки валяются на полу. Он вскочил так порывисто, что, потеряв равновесие, скатился в самый низ накренившегося фургона. "Предательница!" - думал он, уверенный, что я побежала на него доносить.

Он выскочил наружу, обежал фургон и остановился как вкопанный. У передка фургона стояла я в своем замызганном подвенечном платье, а рядом усатый фермер, который держал за поводья рослую тягловую лошадь.

Я сказала крестьянину:

- Вот и мой муж. У нас свадебное путешествие.

С тех пор как я отыскала этого чудака на его дворе, он не проронил ни слова. Выслушал меня, с гадливым бурчанием покачал головой и отправился запрягать лошадь. В штанах из грубого вельвета, стянутых на талии широким фланелевым поясом, в рубахе без воротника, с засученными рукавами, он источал волны неприязни - казалось, был зол на весь мир.

Он оглядел Венсана с ног до головы, как глядят на никуда не годное, мешающее проходу дерево, и издал такое же бурчание, каким удостоил перед этим меня. После чего подошел к фургону и бросил на него взгляд исподлобья. Я робко спросила:

- Как вы думаете, его можно будет починить?

Ответа я жду до сих пор.

Лошадь понуро дотащила фургон до фермы. Венсан помог крестьянину орудовать лебедкой, и вдвоем они поставили фургон на колодки. Потом демонтировали ось. Я сидела поодаль на каменной скамье и смотрела на них.

Солнце взобралось уже высоко и палило нещадно, когда на пороге дома появилась девица примерно моих лет, с еще более длинными и густыми, чем у меня, черными волосами, с голыми ногами, в бесстыдно и вызывающе расстегнутом домашнем халатике, под которым явно ничего больше не было. Видно, она только что поднялась с постели. Поначалу я приняла ее за дочку фермера. Зевнув, она сказала:

- Заходите. Муж вполне справится и сам. К тому же он терпеть не может, когда кто-нибудь глазеет, как он работает.

Читающий эти строки, несомненно, обратил внимание на слова "бесстыдно и вызывающе расстегнутый". Начиная с этого момента показания Эммы существенно расходятся с теми, что она дала жандармам сразу же после своего приключения, а под конец и вовсе им противоречат. Совершенно очевидно, что по прошествии лет, убедившись, что признание в двусмысленности своего поведения ей ничем особенным не грозит, здесь она демонстрирует куда большую искренность, чем в тогдашнем изложении событий. (Примечание Мари-Мартины Лепаж, адвоката при Апелляционном суде.)

К полудню угрюмый молчун снял с фургона все погнувшиеся части и теперь выправлял их тяжкими ударами молота на наковальне установленного во дворе горна. Одежда Венсана, мое подвенечное платье и белье сушились под солнцем на веревке в нескольких шагах от него.

Мы с "мужем" по очереди вымылись в гостиной, и молодая фермерша, Элиза, дала нам по простыне, чтобы мы закутались.