Тем сентябрьским вечером я и умерла - было это в прошлом году или уже давным-давно…

Но сердце по привычке забилось вновь.

Он лежит на песке, распростертый на спине, и приливу, который уносит все: красные солнца и безумства живых, - осталось преодолеть лишь крупицу вечности, чтобы унести и его. Он унесет его - как тот себе и представлял - черт знает куда между здешним побережьем и берегом обеих Америк, и никто ничего не найдет, если не считать каких-нибудь мелочей, которыми пренебрегут поганые рыбешки ради более сытной трапезы.

Рука его по-прежнему прижата к красному пятну, расползшемуся по белой тенниске. Осенившее его напоследок видение - разлетающиеся на качелях юбки - запечатлело на его лице выражение, которое следует признать улыбкой, хотя и слегка страдальческой.

От света дня осталось лишь бледно-розовое свечение на дальнем краю океана. Взошла луна, смолкли чайки.

А издалека, из-за дюн и сосен, вновь доносится звон колокола. На протяжении последних нескольких минут он становится все нетерпеливее, и этот бесшабашный молодой авантюрист, само собой разумеется, не шевелится - но один глаз все-таки приоткрывает.

Черт бы их всех побрал, говорит он себе, да подавись они своим колоколом, зануды!

Он вскакивает на ноги, чувствуя некоторое онемение во всем теле от столь долгого лежания, отряхивает песок, налипший на красную пакость у него на груди, а колокол звонит все неистовей, и он пускается бежать бегом.

Для молодого человека, не позволяющего себе стареть, - на самом деле он приближается к сорока годам - он бежит быстро, длинными легкими шагами. Однажды, в младших классах у отцов иезуитов, он получил в безумном кроссе "Переходящий приз за участие" - их награждали тогда за количество. Происходило это в первые дни после Освобождения, а теперь он бежит в свете бледной луны, на которую с тех пор успел ступить человек, мимо сарайчика на сваях, куда по вечерам складывают зонты и шезлонги, - хижины из дерева и бамбука, на которую даже и не смотрит, погрузившись в воспоминания детства.

Все так же бегом он огибает гряду высоких желтых скал и бежит вдоль бухты, на этот раз мельком взглянув на большую белую яхту, что стоит на якоре, но она так далеко от берега, что он не может разобрать названия у нее на корпусе и даже различить цветов ее флага.

На вершине дюны, все же немного запыхавшись, он останавливается вытряхнуть песок, набившийся в мокасины, и вновь бежит по дорожке среди частого как джунгли сосняка, приглаженного западным ветром.

В этот час дорога вдоль океана свободна. Забыты на время потоки машин, отчаянные гудки, рассыпающиеся веером отряды из спортивных лагерей, испуганные мамаши и акробатические ухищрения пацанов, лавирующих среди автомобилей. Еще одна короткая перебежка, и он уже среди привычных запахов гостиничного парка.

Гостиница - ни больше ни меньше чем грандотель "Ривьера", хоть стоит она на Атлантике и скорее похожа на мотель благодаря множеству бунгало, рассыпанных вокруг основного здания - большой белой виллы постройки 30-х годов с двумя послевоенными бетонными пристройками по бокам.

Центральная аллея - длинный туннель между пальмами - круто поднимается вверх, но он не сбавляет темпа. Обежав фасад и безлюдные теннисные корты, он наконец останавливается на засыпанном гравием круглом пятачке, куда выходят двери гостиницы.

Как он и ожидал, его любовь с чистыми глазами и лебединой шеей уже несет свою вечернюю вахту, сидя на качелях у края лужайки в вытертых джинсах, в рубашке, которой хватило бы на двух таких, как она, и с его свитером, наброшенным на плечи. Ее светлые волосы пострижены коротко, как у мальчишки, ей семнадцать лет, и зовут ее Жанна.

Спотыкаясь и тяжело дыша, он подходит к качелям. Она говорит своим, как всегда, спокойным голосом:

- Ну вот, опять получишь нагоняй, папочка!

- М-м… да уж!

Она кивает подбородком на грязно-красное пятно, расползшееся на его груди.