Он еще раз лицемерно повторил: "Бедняжка!" - но я-то видела, что намерения его изменились раньше, чем он успел сменить пластинку. Не мешкая долее, он запустил свою грубую лапу мне между ног, высоко оголенных от моего верчения ужом, и гнусно проблеял:

- Мяконько-то как - ну чисто перепелочка!

Я изо всех сил пыталась защищаться ногами, и фуражка слетела с его головы, но мерзавцу было наплевать и на фуражку, и на мое брыканье, и на мои придушенные вопли - он водил по мне повсюду своими скотскими лапищами, и они отодвигали шелк, с каждым моим дерганьем забирались все дальше, пока я, вконец выбившись из сил, не оставила попыток отстоять то, чего он так домогался. Уже на грани обморока я увидела, как он спокойно расстегивает на себе ремень. Я поняла, что моя песенка спета, и закрыла глаза.

В тот же миг я услышала удар и почувствовала, что освободилась от тяжести молодчика.

Передо мной стоял беглый узник, держа за стволы ружье лесника, а сам лесник скорчился на земле, обхватив голову руками и испуская стоны.

Остальное заняло не более минуты.

Беглец двинул лежавшему ногой по ребрам и скомандовал:

- Вставай, падаль!

Тот поднялся на колени, по-прежнему держась за голову и стеная с закрытыми глазами - видно, досталось ему здорово.

Наконец ему удалось выпрямиться, но он был бледен как полотно, и при виде того, как он поддерживает рукой подбородок, я подумала, что у него сломана шея или еще того хуже.

Беглец нацелил на него ружье и безжалостно отчеканил:

- А теперь считаю до трех. По счету "три" стреляю! - И тут же добавил: - Раз!

Обезумевший от ужаса лесник опрометью бросился в чащу, спотыкаясь и охая от боли и не отнимая рук от головы. Когда треск ломаемых веток затих вдалеке, беглец поддал ногой его валявшуюся на земле фуражку, и та улетела прочь.

Вновь безмятежно защебетали птицы. Беглец отложил ружье и склонился надо мной. Впервые с тех пор как он привел себя в порядок, я видела его так близко и даже нашла бы красивым, если б мы только встретились при иных обстоятельствах и мне не пришлось пережить стольких ужасов. Он вытащил кляп, и я вполне искренне сказала:

- Благодарю вас, мсье.

Я забыла - или почти забыла - о плачевном состоянии своего туалета и о том, что оголена еще больше прежнего. Мне напомнили об этом его глаза. Вместо того чтобы освободить меня, он смотрел на меня так, что во мне вмиг всколыхнулось беспокойство. Я почувствовала, что он видит меня такой, какой я была - двадцатилетней девушкой и т.д. и т.п., - и я упавшим голосом пролепетала:

- Мсье, что у вас на уме?

Вместо ответа он вернул кляп на место.

Медленно, очень медленно он погладил мою грудь, которую выпростал лесник, и произнес:

- А и правда мяконько - ну чисто перепелочка.

Однако это не было похоже на насмешку. Он был словно зачарован. Я поняла, что моя песенка спета, и закрыла глаза.

Но дальше этого дело не пошло. Он распутал веревки, причем поначалу делал это молча, с хмурым видом, потом сказал:

- У меня не было женщины шесть долгих лет, но я не из тех, кто берет что-то силой.

Освободив меня, он помог мне подняться. Все тело у меня болело, и я думала лишь о том, как бы удержать на себе комбинацию, у которой одна бретелька была оборвана. Смотреть на него я уже не решалась. Он подобрал мои туфли и вернул их мне.

Я покорно поплелась за ним к санитарному фургону.