– В сущности, – осторожно говорит Марилен, – тебе на это плевать. Да-да, достаточно на тебя посмотреть. Не знаю, о чем ты думаешь.

Она отодвигает тарелку, закуривает «Голуаз» и, выдыхая дым, стелющийся над жарким из телятины, уточняет свою мысль:

– Не знаю, о чем ты думаешь, но наверняка не обо мне. Как прикажешь это понимать: муж неделями не прикасается к жене?

– Ведь я был ранен, – оправдывается Сильвен.

– Хорошенькая отговорка! А теперь, не потому ли, что ты ранен, из тебя не выдавишь и словечка, ты дуешься, самое большее, что от тебя услышишь, – «добрый день – спокойной ночи». Ты витаешь в облаках, как впервые влюбившийся школьник. Любой женщине понятно.

– Понятно что? – вскипает Сильвен.

Марилен раздраженно гасит сигарету о край тарелки; тем не менее она еще сдерживается.

– Понятно, что ты завел любовницу. Она-то и стреляла в тебя, а ты не хочешь ее изобличить. Вот в чем заключается правда! О! Не трудись напускать на себя вид оскорбленной невиновности, бедняжка Сильвен. Уж мне ли не знать ваши мужские повадки. Не забывай, что я жила с Даниелем, который врал на каждом шагу. И он был мастак по части вранья – этого у него не отнимешь. А вот ты! У тебя на лбу написано; «Внимание! Я вру!» Так кто же она, эта любовница? И почему эта баба хотела тебя убить?

Сильвен слушает ее, испытывая чувство, похожее на равнодушное отчаяние. Стол между ними, словно неодолимая преграда. Теперь слова Марилен едва доходят до его сознания.

– Нет у меня никакой любовницы, – раздосадованно отговаривается он, словно имеет дело с придирчивым таможенником.

– Ты считаешь меня круглой дурой?! Прибереги придумку об амнезии для газет. Ты кого-то укрываешь – слепому видно. Если бы тебя ранил Даниель, ты бы давно сказал, ты был бы рад-радешенек от него избавиться. Кстати, посидеть за решеткой ему полезно. Будет время протрезветь.

– Нет у меня никакой любовницы, – твердит свое Сильвен.

Марилен извлекает следующую сигарету из пачки, по-прежнему лежащей возле ее тарелки, рядом с ломтиком хлеба. Ее рука дрожит, и пламя зажигалки тщетно ищет кончик сигареты.

– Заметь, я не делаю из этого драму, – говорит она.

Наконец-то сигарета прикурилась. Прикрыв глаза, Марилен вдыхает дым, словно живительный кислород.

– Я не делаю из этого драму, – продолжает она, – но и не хочу выглядеть кретинкой. Когда приятельницы, облизываясь, спрашивают меня: «Как поживает он, бедняжка? Какой ужас – потерять память в его возрасте», – это звучит так, будто я замужем за слабоумным старцем. Вот почему я спрашиваю тебя еще раз – как друг, а не мегера: кто она?

Сильвен передергивает плечами. К чему спорить? Что тут объяснять? Для придания себе веса он тянется к бутылке. Опережая его, Марилен ставит бутылку рядом со своим прибором.

– Прошу тебя, отвечай, – продолжает она. – И обещаю больше не возвращаться к этой теме. Ладно? Ты завел любовницу. Мне тяжело, однако в конечном счете это всего лишь преходящая неприятность. Но мне хотелось бы услышать, как такой неисправимый эгоист – уж я тебя знаю – умудрился настолько потерять голову, чтобы рисковать своей бесценной жизнью? Роковая любовь?

– Моя бесценная жизнь, – грустно бормочет Сильвен. – Знала бы ты, как мне на нее плевать.

– Давай, – настаивает Марилен. – Смелее. Хочешь, я облегчу тебе задачу? Эта баба приперла тебя к стене. Она предъявила ультиматум: «Я или она!» Но ты готовился играть Вертера. А Вертер и супружеская измена никак не вяжутся. И ты стал увиливать. Как это на тебя похоже! У нее иссякло терпение. И она хотела тебя прикокнуть. А ты играешь на публику, разыгрываешь благородного героя, куда там.