Дочери — Генриетта, леди Годолфин, и Мэри, герцогиня Монтегю, — не отличались нежным характером своих покойных сестер, решили, что больше не позволят ей грубо обращаться с собой, и неизменно навещали отца, когда матери не бывало дома.

Джон пытался разубедить их, говорил, что мать обидится.

— Дорогой папа, — ответила Генриетта, — оставь, пожалуйста. Мы уже не дети и не позволим обращаться с собой, как с детьми.

— Мать думала только о вашем благе.

Мэри поцеловала его.

— Ты добрейший человек на свете, но в том, что касается матери, слепой. Откровенно говоря, видеться с ней мы не хотим.

Однако замечая, как его огорчают эти слова, они позволяли ему объяснять, какая мама хорошая, и обещали, что постараются понять ее.

Но даже ради отца они не могли терпеть вмешательства Сары в свою жизнь и, видя мать, приходили в ярость почти столь же неистовую, как у нее.

Герцог ощущал сложность создавшейся в доме атмосферы и думал, что это неизбежно. Он женился на любимой женщине, любовь к ней прошла золотой нитью сквозь мрачную паутину его жизни, его любимая будет рядом до конца, уже недалекого. Кроме ее преданности и заботы, он не мог ничего желать.

Все же в доме царил постоянный разлад — и во всех делах тоже. Строительство Бленхейма, отказ Ванбру, неприятности с Кэдоганом, ссоры с Сандерлендом… Там, где находилась Сара, бури были неизбежны.

Сидя в кресле, он слышал семейные ссоры. Резкий голос Сары, спорящей с дочерьми или выражающей презрение к внучкам. Казалось, только леди Ди не вызывала у Сары недовольства.

В конце весны 1722 года Джон почувствовал, что слабеет, и попытался скрыть это от Сары. Нежность его к жене не ослабла со времени первых встреч, и больше всего он беспокоился о будущем жены, так как понимал, что конец его близок. Понимал, что удерживает ее от еще больших безрассудств. Он восхищался ею, считал ее умной, но видел, что она создает неприятности для себя и для всех окружающих.

Что станется с нею, когда некому будет ее сдерживать? Дочери в состоянии помочь ей — если захотят. Но она ни за что не примет их помощи, и они не так уж любят ее, чтобы помогать.

Всякий раз, когда дочери приезжали проведать его, он заводил разговор об их матери, всеми силами старался открыть им глаза на ее добродетели.

— У вас лучшая на свете мать, — говорил он.

Мэри, более откровенная, чем сестра, ответила, что у них лучший на свете отец, и большего им не надо.

Их любовь радовала его, но он, если бы мог, перевел бы эту привязанность на Сару.

Герцог вздохнул. Дочери его силой воли почти не уступали своей матери, и он был уже не в силах пытаться их помирить.

Он сидел в кресле, слушая, как Сара обсуждает его состояние с Сэмюэлом Гартом, врачом, которого она уважала, или насмехается над доктором Мидом, чьи методы лечения считала бесполезными. Он узнал, что возник тревожный слух о том, будто Сара поддерживала Претендента. У нее всегда были враги. Это его беспокоило, но сильнее всего мучило сознание, что он тут ничего не может поделать.

Шел июнь, из окна в виндзорском доме герцог видел зеленый лес, слышал пение птиц. Все было такое свежее, обновленное, а он такой старый, усталый. Ему семьдесят два года. Неплохой возраст для человека, прожившего такую жизнь. Что-то подсказывало ему, что конец близок.

Сара обнаружила его лежащим на кровати и поняла: случилось худшее.

— Джон, любимый мой, — прошептала она.

Он взглянул на нее, язык ему не повиновался, но в глазах светилась преданность, пронесенная через всю жизнь.

— Что я буду делать без него? — негромко произнесла герцогиня.