Заставляла иметь в друзьях только умных и нужных, не желая принимать к сведению тот факт, что Машка стыдится своего поношенного платья и прошлогодних босоножек с подбитой подошвой.

Что замирает от страха, когда со стола на пол из ее рук выпадает вилка с нацепленным на нее куском мяса в жирной подливке.

Матери было плевать на ее страх, смущение и слезы стыда. Она перла буром, стуча себя кулаком в грудь и убеждая дочь в том, что она обязательно сделает ее судьбу сказочной.

Сделала…

Нет, поначалу все казалось и вправду сказочным. И экзамены вступительные в институт Маша выдержала блестяще. И училась успешно, не забывая быть вежливой и приветливой с перспективными молодыми людьми, которых мать всеми правдами и не правдами заманивала к ним в дом. Она даже тренькала им на пианино под их восторженные аплодисменты какие-то сюитки. И позволяла себя провожать, при этом не позволяя ничего лишнего.

Потом была благополучная защита диплома. Прекрасное место работы с повышением зарплаты каждые три месяца. На горизонте обозначился вполне конкретный перспективный претендент на ее руку и сердце, и вот тут-то мать дала маху…

То ли сыграл с ней злую шутку печальный опыт собственного замужества. То ли какой-то злой рок решил посмеяться надо всеми ее жизненными потугами по устройству дочериного счастья. То ли просто ума не хватило разглядеть в «перспективном и благонадежном» отъявленного мерзавца. Но на сей раз мать облажалась. Она сама провозгласила ей об этом, самым странным образом присовокупив к своему имени еще и ее, Машкино. С какой стати? Да все с той, что взваливать свою собственную вину на одни свои плечи было ей очень обременительно.

— Дочь, мы облажались, — объявила она, выпуская тонкую струйку сигаретного дыма в Машкину сторону. — Мы с тобой наделали кучу ошибок. Тебе надобно срочно уехать. Как можно быстрее и как можно дальше. Здесь тебе оставаться нельзя.

Она снова наплевала на ее чувства, на то, что Машке страшно. Что она уже неделю не может подняться с дивана и заставить себя сделать хоть что-нибудь. Мать исчезла на два дня и две ночи, а потом ворвалась в квартиру, потрясая в воздухе какой-то бумагой и воодушевленно гикая что-то о том, что победа будет за ними, а все виновные все равно будут наказаны.

— Это то, что тебе нужно! — уже совершенно спокойным голосом увещевала она трясущуюся в лихорадке Марию, а сама потихоньку складывала в чемоданы ее колготки, свитера, джинсы и лифчики. — Это так далеко! Тебя там никто и никогда не достанет! Ни одна гадина не посмеет сделать тебе там плохо… Тебе нужно будет это платье? Вряд ли, Маш. Мне в нем так здорово, и эти туфли… Пожалуй, их надо оставить. Там, говорят, немного прохладно…

Там, куда спровадила ее мать, не было прохладно. Там было жутко холодно, пусто, сиро и убого.

Только потом ей стало понятно значение косых взглядов в головном управлении их рыбпромхренхоза, куда она сдавала свою трудовую книжку. Только потом она поняла, почему кадровичка, доверительно склонившись к ее уху, уговаривала ее почти по-родственному:

— Вам нужно крепиться, дорогая. У каждого в жизни случаются черные полосы, это нужно постараться пережить.

Те люди, в окружение которых попала Марь Иванна Сидорова, сами по себе уже были черными полосами. Олицетворением самых что ни на есть черных жизненных зон: Воры, непредумышленные убийцы, злостные хулиганы, карточные шулеры и прочая шушера, как называла их всех Нинка.

Поселенцы…

Сюда старательно спроваживали так называемых выселенных на сто первый километр либо условно освобожденных под надзор и ждущих окончательного помилования в честь какой-нибудь очередной круглой даты. Потом амнистированные уезжали, им на смену приезжали другие.