Марк Твен. Любовь Алонзо Фитц Кларенса и Розанны Этельтон
I
Было уже довольно поздно; стоял холодный, зимний день. Маленький городок штата Мэн, Истпорт, утопал в только что выпавшем, глубоком снегу. На улицах недоставало обычного движения. На всем протяжении ничего не было видно, кроме мертвенно-белой пустоты и полнейшей тишины, т. е. виноват, тишину было не видно, а слышно. Тротуары казались глубокими, длинными канавами, с валами снега по обеим сторонам. Время от времени слышалось слабое, далекое шарканье деревянной лопаты и, если вы быстро умеете схватывать вещи, то заметите мелькание то появляющейся, то исчезающей в одной из этих канав черной фигуры; по движениям ее вы легко можете узнать, что она выбрасывает лопатой снег. Но смотрите скорей, иначе вы не увидите этой черной фигуры, так как она скоро бросит лопату и пойдет домой согреваться, потирая окоченевшие руки. Да, было так жестоко-холодно, что ни снегосгребальщики, ни кто бы то ни было, не могли дольше оставаться на улице. Скоро небо потемнело; поднялся ветер и начал дуть сильными, беспокойными порывами, вздымая целые облака снегу. Одним таким порывом загромоздило всю улицу, как могилами, поперечными рядами сугробов; через минуту, другой порыв покатил их в другую сторону, срывая с их острых верхушек тонкую снежную пыль, как буря срывает пену с морских валов; третий порыв сметал все чисто на-чисто, как ладонь вашей руки. Это была шалость, это была игра, но каждый порыв ветра подсыпал немного снегу в тротуарные канавы, и это было дело. Алонзо-Фитц Кларенс сидел в своей уютной и элегантной маленькой гостиной, в красивом, шелковом темно-синем халате, с искусно вышитыми обшлагами и отворотами из малинового атласа. Перед ним стояли остатки завтрака, и дорогой, изящный столовый сервиз вполне гармонировал с грациозным, богатым и красивым убранством комнаты. Посредине горел веселый огонь. Яростный порыв ветра встряхнул окошко и большая волна снега разбилась об него с мокрым шумом, если можно так выразиться. Красивый молодой человек проговорил: — Это значит, что сегодня выйти невозможно. Что же, я очень доволен. Только как мне быть с обществом? Мама, тетя Сюзанна? Это все прекрасно, но ведь они, как бедные, всегда при мне, а в такой мерзкий день, как сегодня, хочется чего-нибудь нового, какого-нибудь свежего элемента, чтобы подострить как-нибудь тупость этого печального плена. Хорошо сказано, но ровно ничего не значит. Пожалуй, гораздо лучше не острить его, а как раз наоборот. Он взглянул на свои красивые, французские каминные часы. — Часы опять врут. Они никогда не знают, который час, а если и знают, так врут, что сводится к одному. Альфред? Ответа не было. — Альфред!.. Хороший слуга, но так же неаккуратен, как часы. Алонзо дотронулся до пуговки электрического звонка, в стене, подождал с минуту, затем опять прижал ее, опять подождал несколько минут и сказал: — Батарея не в порядке, без сомнения. Но раз уж я принялся за дело, то узнаю, который час. Он подошел к телефонной трубке, у стены, дунул в свисток и позвал: «Матушка!», повторив это два раза. — Бесполезно! Матушкина батарея тоже не в порядке. Внизу ничего не добьешься, это ясно. Он сел к бюро разового дерева, оперся о его левую сторону подбородком и произнес, как будто в пол: «Тетя Сюзанна!» Тихий, приятный голос ответил: «Это ты, Алонзо?» — Да. Мне здесь так хорошо и вниз идти лень; но я в ужасном положении и, по-видимому, помощи не дождусь. — Боже мой, в чем же дело? — Дело, могу вам сказать, важное! — О, не томи меня, голубчик, какое же дело? — Я хочу знать, который час. — Ах, ты отвратительный мальчишка! Как ты меня напугал… и это все? — Все, клянусь честью. |
