Именинница пришла в полдень. Элегантная, с гладко причесанными волосами, в черной блузе и с ниткой жемчуга на шее. Она сама себя называла «каменным веком». Но как же прекрасна эта верность традициям в пестроте приспущенных джинсов и бесформенных свитеров! Марина Петровна позволила себя расцеловать и со вздохом облегчения поставила на стол огромную круглую коробку:

— Ох, устала! — призналась она. — Мало того что торт пришлось ждать, так еще боялась, холодец не застыл как следует…

Роскошный многоярусный торт из французской кондитерской Светлана поставила в холодильник; туда же отправился превосходно сваренный холодец. Он призывно пах чесноком, Марина Петровна присовокупила к нему еще горчицу и тертый хрен.

Именинницу поздравил Виталий Семенович, директор архива. Прочел адрес, полный теплых слов и благодарности, вручил букет огненно-красных гвоздик — привычка из коммунистического прошлого. Человеку трудно отходить от стереотипов, особенно мужчине.

Было весело и совсем по-домашнему. Под вечер никто не хотел расходиться, но призывали личные дела. У Виталия Семеновича недавно родилась внучка, и он с радостью прогуливался вечером с коляской, укрепляя сердечную мышцу и борясь с тахикардией. Светлана пребывала в состоянии любовной эйфории и торопилась на встречу с сисадмином Димой.

Остались только Анна, которая давно уже никуда не спешила, и Марина Петровна. Переглянувшись, женщины поставили Шопена и убирали со стола, слушая волшебную музыку. Марина Петровна всегда говорила, что если бы этот вундеркинд, написавший свое первое музыкальное произведение в восемь лет, родился не в Польше, а в Германии, его слава была бы еще более ошеломляющей. Что может сравниться с его вальсами? В них так явственно ощущается связь между его обычной жизнью и музыкой — его лирическим дневником.

Анна замедленными, плавными движениями, в такт музыке, мыла посуду, Марина Петровна аккуратно вытирала ее белым вафельным полотенцем.

— Ну, вот, Анечка, глаза боятся, руки делают, — улыбнулась она.

Анна собрала все цветы из ваз и банок в огромный букет и протянула ей.

— Не надо! — вскрикнула Марина Петровна, заставив Анну вздрогнуть от неожиданности, и, опустив глаза, добавила: — Простите, Анечка, но я ведь не люблю цветы. Я никогда никому об этом не говорила… — Она тяжело опустилась на стул. — Это случилось сорок два года назад… Вы еще даже не родились… Но я помню все до мельчайших подробностей. — Говорила она спокойно, но чувствовалось, что ее сотрясает дрожь. — Мы познакомились с Николаем в университете, в самом начале учебного года. Боже мой, как я тогда была счастлива! Поступила на исторический факультет — и буквально летала! Мы с подругой снимали комнату в одном из арбатских переулков, по тем меркам это была роскошь… Коммунальная квартира, перенаселенная, такой, знаете, огромный коридор с разветвлениями… На стенках — велосипеды, тазы, а в уборной у каждой семьи свое сиденье на унитаз, своего рода гигиена… — Марина Петровна улыбнулась. — Соседи были совершенно потрясающие, такие типажи… Тетя Шура, дородная женщина, полуграмотная. Как она писала! Прямо берестяные грамоты: все буквы подряд, без пробелов и запятых, ее письмена приходилось буквально расшифровывать… Зато добрая! Подкармливала нас. Сама в столовой работала поваром, приносила в судках борщ, кашу, а иногда — настоящие киевские котлеты… Это была еда!.. Еще одна соседка держала в сарайчике напротив петуха и кур… Каждое утро у нас начиналось — как и положено! — с кукареканья. У входной двери висел телефон, а стена вокруг густо исписана цифрами… Марина Петровна посмотрела на Анну и сказала удивленно: — Знаете, некоторые номера я помню до сих пор… — Помолчала.