Священник долго, прерывисто вздохнул.

— Можете сказать покаянную молитву, — разрешил он.

Вдруг меня охватила паника. Вот эту часть исповеди я не продумал. И никак не мог вспомнить молитву целиком.

Тогда я отбросил от себя всякие мысли, кроме той, что говорю с Создателем.

— Господь, я до глубины души сожалею, что оскорбил Тебя. Я презираю все свои грехи, потому что из-за них я отдалился от Тебя. И хотя я боюсь лишиться Рая, боюсь страданий Ада, я скорблю о своих грехах из-за того, что отдалился от Тебя, и еще из-за того ужасного вреда, какой причинил душам, чей жизненный путь прервал, и я знаю, что мне никак не исправить содеянного, как бы я ни старался. Прошу Тебя, Господи, утверди меня в моем раскаянии, смилуйся, чтобы я мог жить дальше. Дай мне войти в число Твоих детей. Пусть оставшиеся мне годы будут наполнены служением Тебе.

Так и не открывая глаз, святой отец поднял руку и дал мне отпущение грехов.

— А епитимья, отец? — спросил я.

— Исполняйте то, что велит ваш духовный наставник, — сказал он.

Он открыл глаза, снял столу, сложил и убрал в карман. Он собирался уйти, так ни разу и не взглянув на меня.

Я вынул из кармана конверт. Он был до отказа набит крупными купюрами, с которых были старательно удалены все отпечатки пальцев. Я протянул конверт святому отцу.

— Это вам, на церковь или другие нужды. Пожертвование.

— Этого не требуется, молодой человек, вы и сами знаете, — сказал он. Он на миг поднял на меня большие слезящиеся глаза и тут же снова отвел взгляд.

— Я знаю, отец. Но мне хотелось бы сделать пожертвование.

Священник забрал конверт и вышел из комнаты.

Я вышел на улицу, изумился тому, какой вокруг теплый весенний воздух, какой он нежный, ласкающий, а затем я побрел обратно в гостиницу. Небеса были светлы и упоительны, меня переполняла любовь ко всем встречным прохожим. Даже шум большого города успокаивал меня, гул и грохот проезжей части казался дыханием живого существа или биением сердца.

Дойдя до собора Святого Патрика, я вошел и сел на скамью в ожидании вечерней службы.

Огромное украшенное пространство утешало меня, как и прежде. Я приходил сюда и до того и после того, как начал свою службу у Хорошего Парня. Иногда я часами смотрел на высокий алтарь в отдалении или же прогуливался по боковым приделам церкви, рассматривая великолепные произведения искусства или многочисленные гробницы. Для меня это была квинтэссенция католического собора с его воспаряющими арками и неприкрытым великолепием. Я до дрожи радовался, что сегодня я здесь, радовался всему, что случилось со мной за последнее время.

Когда на улице начало темнеть, собралось много прихожан. Я подошел поближе к алтарю. Мне хотелось слушать мессу и видеть ее. В миг пресуществления хлеба и вина я склонил голову и заплакал. И мне было все равно, видит ли кто-нибудь. Это неважно. Когда мы встали, чтобы сказать молитву, я снял перчатки и протянул руки соседям по бокам от меня, произнося слова вместе со всеми.

И, подходя к Причастию, я не мог скрыть слезы. Но это неважно. Если кто-то и заметил, я не заметил его. Я был одинок, как и всегда, и чувствовал уют в своей анонимности во время ритуала. И все-таки я был связан здесь со всеми, я принадлежал этому месту и этому мигу, и ощущение вселяло настоящий восторг.

Можно здорово поплакать, когда подходишь к Причастию в католической церкви.

Затем настал момент, когда я опустился на колени, склонив голову, и задумался о мире, огромном настоящем мире вокруг меня и о том, как мои действия выглядят с его точки зрения. Современный мир презирает обряды.

А что обряды значат для меня? Всё, потому что они являются схемой, которая отражает мои сокровенные чувства и переживания.