– Вот здесь самые лучшие дома, каждая квартира под миллион долларов – и покупают!..

– Ему сделали пересадку почки, поджелудочной железы, он принимал преднизолон, чтобы не началось отторжение… Но началась страшная аллергия, он весь чесался… Врач говорит – ну, уменьшите дозу. А он совсем перестал. Я считала, что это неправильно, но получалось, что я опять на него давлю…

– Посмотри вправо – с такой высоты море еще шикарнее!

– А тут песах, лаборатория не работает, а когда он наконец сделал анализ, положение было уже катастрофическое. Он себя грыз

– сам виноват, и я тоже еле удерживалась, чтобы не сказать: ну что, говорили же тебе!..

– Слева горы, справа море – хороший перепад после чухонских низин?..

– Я уходила на работу, а он целый день один мыкался по квартире, спускался на ощупь… Он хотел, чтобы я с ним ходила на диализ, и вместе с тем боялся быть мне в тягость…

– Здесь аппаратура только самая современная, к плохому врачу здесь никто не пойдет!

– Слава почувствовал, что что-то не то, сказал врачу. А врач не мог поверить, чтобы аппарат мог сломаться, посчитал, что мнительность. И вколол ему снотворное. И аппарат так и продолжал работать в обратном режиме. Я прихожу – он спит…

– Посмотри на этот склон – загородные виллы с видом на море, а до центра пятнадцать минут!

Потребовалась вся моя сверхчеловеческая выдержка, чтобы не попросить его заткнуться. Но я понимал, что в моих силах лишь сделать из одного безобразия два, и потому, окаменев до потрескивания в сухожилиях, сумел удержаться от М-телодвижений.

Фантомные декорации не давали Трахтенбуху заметить, что слепящие белизной здания-крылечки сбегают не только к морю, но и к кладбищу.

– Ты обрати внимание, какое небо, какое море, – а называется зима!

Небо действительно, как из брандспойта, било солнечным золотом, сияло рекламной лазурью, море далеко внизу переливалось необозримой сине-зеленой пластмассой в бесчисленных серебряных трещинках барашков – засмотревшись на его повергающую в оторопь, сверхоткрыточную красивость, у каменных ворот кладбища я натолкнулся на куст, и он отпихнул меня сильно и неприязненно, будто пятерней в лицо. Глянцевые листочки были жесткие, как надкрылья жуков.

На кладбище не было земли – все покрывала уложенная набок литая бетонная стена в бесчисленных окнах, одни из которых были замурованы небольшими мраморными плитами с округленными стелочками в головах, в другие же пока что выглядывала сухая желтая щебенка. Ивритскую резьбу я прочесть, разумеется, не мог, но опухшее Славкино лицо из бороды Афанасия Афанасьевича Фета разглядело меня еще издали. Мы шли к нему по бетонному монолиту, а Славка вглядывался в меня все более и более измученными, бесконечно грустными и бесконечно мудрыми глазами…

На плите была рассыпана горсточка той самой щебенки, и я только здесь припомнил, что евреи приносят на могилу не цветы, а камешки. Мы тоже положили по камешку, подняв их из соседней, еще не запечатанной могилы, а Славка все смотрел и смотрел на нас своими глядящими в самую душу безнадежными глазами среди ослепительного сияния невероятной, ирреальной, издевательской красоты – золото, лазурь, малахит…

Сэм с хозяйской поощрительностью похлопал по желтой воды полированной стеле, словно тренер по плечику будущего чемпиона, и с начинающей смущаться своего беспрерывного превосходства гордостью сообщил мне:

– Это галилейский мрамор – он может хоть двести лет без ремонта простоять.

Неподалеку от своего дома Сэм заставил-таки меня выйти из машины, чтобы полюбоваться действительно роскошной аллеей пиний, тянущихся к его новому обиталищу, – за все, заметьте, платит государство, здесь не та родина, что умеет только требовать! Но после кладбища я испытывал к нему лишь снисходительное сострадание – чем бы дитя… Недолго ему осталось.