Она отпрашивалась на хупу, свадьбу, только не развлекаться, а подработать официанткой.

– Хорошая девочка, – от души сказал я.

– Хорошая… Только очень упрямая. Со Славой у них такая была война. Его же все раздражало, он ей говорил: не стучи, а она смотрит ему в глаза и продолжает стучать.

– Я тогда была еще маленькая! – Лия вспыхнула, как Юля когда-то.

И окончательно обиделась: – Ну вот, тепеххгь ты меня ххгасстххгоила, и мне тепеххгь никто не будет давать чаевые.

– Ну что ты, в печали ты еще красивее, – вступился я. – У тебя чудесный цвет лица – кстати, знаешь ли ты, что твой папа в детстве считал “цветлица” одним словом? – (Она с величайшей серьезностью отрицательно покачала головой.) – Просто невозможно представить такую красавицу в военной форме… А сама-то ты хочешь в армию?

– Да.

– Почему? Что там хорошего?

– Всегда с подххгугами. И вообще… Хавабя!

– Это значит, какое-то интересное событие, – пояснила Марианна.

– В шабат пххгиезжаешь домой, тебе ххгады, а так пххгиходишь, никто тебя не хочет…

– Пей-ка ты лучше чай. – Наша беседа Марианну явно умиляла.

Меня, впрочем, тоже. Если забыть, что это дочь Славки с Марианной.

– Папа говоххгил, что вы его лучший дххгуг? – доверительно спросила Лия, когда Марианна ушла за новыми порциями чая.

Слово “друг” со времен Джека Лондона и Ремарка требовало в моих глазах такой взаимной безупречности, что я запнулся. Но вовремя сообразив, что дело в данный миг идет не о констатации факта, а о формировании фантома, я успел достаточно серьезно кивнуть прежде, чем промедление успело бы дезавуировать мой кивок.

Лия уже давно таскала брачующимся кошерные тарелки, за черным окном царила непроглядная тьма, а мы с Марианной все говорили и говорили грустно и тепло, и не было ничего естественнее, чем лечь в общую постель и с усталой нежностью обнять друг друга. От этого не пострадал бы никто. Кроме фантома. А следовательно, это было невозможно.

Мне было постелено в девичьей светелке, над которой царил снятый во весь нечеловеческий рост мускулистый полуголый парень, уже подраспустивший и молнию, устремленную к выразительному всхолмлению на джинсах. Среди россыпей косметики распласталась переплетом кверху раскрытая книга с глянцевой нежно-бесстыдной красоткой на обложке. “Ужасным ударом он швырнул меня на четвереньки и страшным рывком разорвал на мне мои трусики, и я почувствовала ужасающую боль между ягодицами”, – прочел я.

М-да-с, в бендерском бараке с Акутагавой, но без сортира что-либо подобное и вообразить было бы невозможно…

На зеркале трепетала липучая бумажка: “Дарогая мамачка! Я очен тебя люблю! Я имею только харошие намеренности. Твоя самая сехуальная дочь”.

Разуваясь, я углядел под кроватью картонный ящик, из которого выглядывало что-то невыносимо знакомое… Ящик был набит математическими книгами – еще из общежития: исполинский всеведущий Гантмахер, “Теория матриц”, “Топология” Н. Бурбаки, которого мы склоняли так же, как “дураки”, “Теория функций вещественной переменной” Вулиха, похожего на иностранного тренера по борьбе – “принцип Коши” и “принцип каши” он произносил совершенно неотличимо…

Так Славка, стало быть, таскал за собой эту бессмысленную тяжесть, как, говорят, Шаляпин возил с собою чемодан русской земли себе на могилу…

Командировочный долг был исполнен – и перед призраками мертвых, и перед призраками живых. Когда мы с Катькой, пьяные от дурацких предвкушений, не разбирая дороги бродили по святым камням

Вильнюса, то и дело обнаруживая себя за его пределами, в одно из таких проскакиваний мы оказались на полузаброшенном православном кладбище, могилы на котором наполовину превратились в проплетенные травой бугры.