– Ты как, милая, цела? – И окликнул только что услышанным именем: – Ксюша, ты меня слышишь?

– Ты кто? – прищурилась на мужчину горожанка, оказавшаяся на диво очаровательной. Вздернутый носик, пушистые, выгнутые дугой брови, округлый подбородок, аккуратно очерченные, нежно-коралловые губы и большие карие глаза.

– Я твой ангел. – Мужчина взял ее под плечи и решительно поднял, одним широким взмахом посадил на холку скакуна, перед седлом.

Федор Никитич хорошо ощущал напряжение в собравшейся толпе и отлично понимал, что если прямо сейчас, быстро, все не уладить, люди вполне способны повязать его и потащить на суд наместника али в Разбойный приказ ко всяким стряпчим и подьячим.

– Ты чего это делаешь?! – возмутилась заплаканная, но уже переставшая выть подруга Ксении.

– Люди, вы же все меня знаете! – громко ответил боярский сын. – Никуда я из Москвы не сбегу и бабу изводить не стану! Раны залечу, заместо порченой одежды новую дам, за обиду золотом заплачу, мне сие по силам. Все с ней хорошо будет!

С этими словами Федор Никитич рывком поднялся в седло, обнял шальную после беспамятства, еще ничего не понимающую и не сопротивляющуюся горожанку и тут же, пока в толпе не появилось каких-нибудь новых недобрых мыслей, послал гнедого вскачь.

Переулок, вправо, перекресток – шум позади стих, увезшего свою жертву боярского сына преследовать никто не пытался. Да и зачем? Федора Никитича и вправду знала вся Москва, сбитую женщину он при многих свидетелях забрал. Коли несчастная пропадет – сразу ясно, с кого спрос. Посему шалопаю куда проще выйдет от причиненной беды серебром откупиться, нежели недоброе чего затевать.

В том, что откупиться разгульному боярину будет несложно, тоже никто ничуть не сомневался.

Давным-давно прошли те времена, когда худородные боярские дети Захарьины с хлеба на воду перебивались и на места выше сотника на службе не вырастали. После того как сорок лет тому назад государь Иван Васильевич влюбился в дщерь Романа Юрьевича и возвел ее на престол, милости потекли на эту семью рекой. И звания высокие, и пожалования земельные, и дары щедрые. Ныне уже не дом простой они могли себе в столице завести, а просторное подворье в Зарядье; не просто избу срубить, а возвести хоромы кирпичные, со стенами вычурными, грановитыми, да в три жилья, да с черепичной кровлей, да на белокаменной подклети и с каменным крыльцом. И двор у них был вымощен не тесом или плашками, а плитами из серого сланца, и забор был не из тына, а кирпичный, хитрым рисунком сложенный. Своя церковь дворовая имелась с шатром из цветной глазури, слуг было несчитано, выезд не из простых лошадей, а из отборных, выращенных в вольной степи, статных хивинских рысаков, каждый из которых целого состояния стоит. И уж само собой одевался Федор Никитич краше всех в столице, перстнями драгоценными блистал, мехами изумлял, и упряжь у него не из золота была лишь потому, что не годится сей мягкий металл для сбруи, да и в колокольчиках не звенит.

Единственное, чего не мог даровать государь семье любимой супруги, так это родовитости. Как были они простыми детьми боярскими, так все едино ими и оставались. Однако же при случившейся близости ко двору и обрушившемся несметном богатстве, ныне с Захарьиными даже самые знатные князья дружить не чурались.

Сюда, на сланцевые плиты, и въехал, звонко цокая подковами, гнедой туркестанец боярского сына Федора Никитича из рода служивых людей Захарьиных.

– Однако ты припозднился, друже! – весело встретил его князь Василий Иванович, обнимая свою Елену за плечо. – Еще круг за сие время сделать можно. Так что теперь скажешь, чей скакун в итоге быстрее оказался?

– Мне пришлось остановиться возле ушибшейся красавицы! – спешился Федор Никитич, за бедра потянул свою жертву с холки скакуна и тут же ловко поймал женщину на руки.