Неизвестно, сколько он простоял, прежде чем шагнул к двери.

Но он шагнул и осторожно, по-воровски, заглянул в отделанное мрамором нутро ванной. И сразу же увидел Мариночку. Вернее, откинутую назад голову Мариночки, укутанную волосами.

Что-то было не так.

Никита понял это сразу же. Раньше, чем успел сообразить, что именно — не так.

На волосах лежал странный розоватый отсвет.

И вода… Вода, готовая вылиться через край джакузи, — вода тоже была розовой. Нежно-розовой, непоправимо-нежно.

Таким же нежным был профиль Мариночки.

Нежным и мертвым.

Именно это и было «не так» — мертвый профиль. Жена его патрона была мертва. Молодая женушка, свет очей, единственная радость, лучшее дополнение к платиновому колье и фольксвагену «Bora». Колье и сейчас обнимало Мариночкину шею. А сама Мариночка была мертва. Мертва, мертва… Надо же, дерьмо какое!… Слегка покачивающиеся на розовой воде волосы свидетельствовали о необратимости случившегося. Несколько секунд Никита как зачарованный смотрел на нити волос; а потом, почему-то сняв кроссовки (уж не для того ли, чтобы ненароком не разбудить мертвую Мариночку?!), двинулся вперед — из галерки в первые ряды партера… Ногам сразу же стало мокро: по мере приближения к Мариночке носки пропитывались водой, а темный, в зеленоватых прожилках пол старательно скрывал все новые и новые лужи.

Никита приблизился к телу почти вплотную, обойдя лужу побольше, разлившуюся прямо у джакузи. Предусмотрительность, такая же дерьмовая, как и ситуация. Но теперь… Теперь он мог разглядеть все подробности смерти. Абсолютно все, включая бокал на краю ванной. Одинокий бокал с остатками какого-то спиртного, медовый отсвет на стенках, прямо у Мариночкиного изголовья. Надо же, дерьмо какое!… И почему он так сосредоточился на бокале? И почему сунул палец в розовую, еще теплую воду? Тело парило в ней, почти совершенное тело, похожее… Похожее на тело Инги. От этой мысли Никите стало не по себе.

Или — совсем от другой?…

Отправиться в мир иной в день своего двадцатичетырехлетия — чем не отличная идея? После шумной всеволожской иллюминации, после оравы гостей, после торопливых проводов мужа, после «Navio negreiro», дважды исполненной на бис. И перед лениво-фантастическими перспективами, которые сулила долгая и счастливая жизнь с пивным бароном…

Лицо — вот на чем задержался взгляд Никиты.

Ничего нового он не искал в этом лице: не искал и все же нашел. И не только темно-вишневую крошечную дырку во лбу, слегка смещенную к правому виску и жмущуюся к правой брови, не только ее.

Лицо.

Лицо тоже было новым. Другим. Иным.

Мариночкиным, достаточно хорошо изученным — и все же иным.

Таким его Никита еще не видел. «А ты изменилась», — пугаясь собственного цинизма, подумал он. Она и вправду изменилась, Марина-Лотойя-Мануэла . Впрочем, последние два имени можно было отсечь за ненадобностью. Вместе с разбитным ресторанчиком «Amazonian Blue» и великолепной пятеркой Хуанов-Гарсиа. Осталась одна Марина.

Мариночка.

Без всякого колкого подтекста: «Мариночка», как сказала бы дочке неведомая Мариночкина мама: «Вставай, школу проспишь, Мариночка!», «Одень шапку, Мариночка», «Ты опять висишь на телефоне, Мариночка»… Никита был не в состоянии отвести глаза от лица девушки: она могла быть кем угодно, только не стервой. Распущенной циничной стервой, которой всегда хотела казаться.