Она хорошо сражалась. Она воевала так, будто знала меня всю жизнь, будто видела мои слабые места как на рентгене. Не будь она столь искусным бойцом, она не смотрела бы на меня, как раненый зверек. Этот взгляд рассмешил бы всякого здравомыслящего человека, но он торпедировал мое бедное несуразное сердце.

Я прочла только две книги – Библию и «Тысячу и одна ночь». Это вредоносное чтение заразило меня восточной сентиментальностью, которой я уже в то время стыдилась. Эти книги следовало бы запретить.

В тот миг я поистине боролась с ангелом, и мне казалось, что, как Иаков, я побеждаю. Я не моргала, а мой взгляд меня не выдавал.

Я не знаю и никогда не узнаю, были ли слезы Елены искренними. Знай я это, я могла бы точно сказать, было ли то, что произошло потом, блестящей игрой Елены или игрой судьбы.

Возможно, и то и другое сразу, то есть она рисковала.

Она опустила глаза.

Это было поражение еще более сокрушительное, чем если бы она моргнула.

Она даже опустила голову, как бы признавая, что проиграла.

И по закону земного тяготения от наклона головы слезные каналы у нее переполнились. Я увидела два беззвучных водопада, обрушившихся на ее щеки.

Итак, я выиграла. Но эта победа была невыносима.

Я заговорила, я сказала все, что говорить было нельзя:

– Елена, я сказала неправду. Я уже целый месяц притворяюсь.

Два глаза взметнулись вверх. Я увидела, что она совсем не удивлена, а просто настороже.

Но было поздно.

– Я люблю тебя. Я не переставала тебя любить. Я не смотрела на тебя, потому что я себе запрещала. Но я все-таки незаметно смотрела на тебя, потому что не могла не смотреть, потому что ты самая красивая и потому что я люблю тебя.

Девчонка менее жестокая уже давно бы сказала: «Хватит!» Елена молчала и смотрела на меня с интересом, как врач на пациента. Я это прекрасно сознавала.

Оплошность как алкоголь: быстро понимаешь, что зашел слишком далеко, и нет бы благоразумно остановиться, чтобы не натворить еще больше бед, – наоборот, впадаешь в какой-то необъяснимый раж, не позволяющий отступить. Как ни странно, он именуется гордыней – гордыня требует доказать себе и всем, что пить хорошо и правильно и ошибаться хорошо и правильно. Упрямое нежелание признать ошибку, как и перестать пить, становится аргументом в споре, вызовом логике: раз я стою на своем, значит, правда на моей стороне, что бы там люди ни думали. И я буду упорствовать, пока весь мир не признает мою правоту. Сопьюсь, создам партию своей ошибки, пока не свалюсь, всем осточертев, под стол – в смутной надежде стать назло человечеству всеобщим посмешищем, в уверенности, что через десять лет или десять веков время, история или легенда оправдают меня, хотя в этом уже не будет ни малейшего смысла, потому что время в итоге оправдывает все, потому что у каждого заблуждения и у каждого порока есть свой золотой век, а правота и неправота меняются местами в зависимости от эпохи.

На самом деле люди, которые упорствуют в своих заблуждениях, – мистики, в глубине души они всегда знают, что метят слишком далеко и умрут задолго до того, как получат признание человечества, но они рвутся в будущее с мессианской одержимостью, уверенные, что о них еще вспомнят, что в золотой век алкоголиков скажут: «Этот забулдыга был нашим предтечей» и что в день апогея Идиотизма им поставят памятник.

Итак, в марте 1975 года я знала, что совершаю ошибку. И поскольку во мне было достаточно веры, чтобы быть настоящей дурочкой, то есть иметь чувство чести, я бросилась в этот омут:

– Больше я не буду притворяться. Или буду, но ты будешь знать, что я притворяюсь.

Это было чересчур.

Вероятно, Елена решила, что с нее хватит. И сказала с убийственным равнодушием, которое подтверждал ее взгляд:

– Это все, что я хотела знать.

Она повернулась и медленно удалилась, едва касаясь ножками грязи.