И густую удушливую пелену махорочного дыма, которым тот занавешивал ее столовую, усевшись в уголке на старенькой деревянной табуретке. Мягкие стулья с высокими спинками сосед намеренно игнорировал. Не считал это хорошей мебелью. А вот табуретку... Табуретку ее любил и ремонтировал, когда та начинала рассыхаться и поскрипывать под ним.

И матерщину отборную Лия ему прощала. Морщилась, похлеще чем от махорочного дыма, но терпеливо сносила.

И даже вот этот подойник, что сосед день за днем водружал на ее скатерть, прощала тоже. Не скажет же она ему, что днище у подойника грязное, потому как на земле только что стояло. И что скатерть она только что постелила...

Ерунда все это. Мелочи даже не житейские, а мелкие бытовые, исправляемые одним взмахом ее руки.

А вот если бы она его обидела когда, разве это исправить?..

– Какие в деревне новости, Филипп Иванович?

Лия сняла с перевернутой банки сухую марлю. Перевернула, набросила на горлышко марлю и стала цедить молоко. Тонкая струя, маслянисто поблескивая, перетекала в банку, вздыбливаясь пышной пеной.

Хорошее было молоко у его коровы. Жирное, сладкое, без посторонних запахов и привкусов. Лия и творог из него делала, и сметану научилась готовить. Это ее уже Филипп Иванович научил, проворчав неделю на предмет ее неумелости.

– Корову-то для кого держу, Лийка?! – кричал он, вспоминая такую-то мать через слово. – Мне, что ли, она нужна? Я-то один, на кой мне! Для вас и держу, для дачников. Тебе вот несу. Потом Скоковым, Малютиным. Ребятенок у них маленький. Дык и то молодуха управляется с молоком-то... А она простоквашу в ведро! По ручищам бы тебе надавать...

И пришлось ей учиться снимать с молока сливки, сквашивать в сметану, заваривать творог, и даже сыр готовить. Потому что хозяйка его покойная такой сыр варила. И любил он не столько сам сыр, сколько воспоминания о нем. Лия и варила. И угощала соседа потом. Поила чаем. Намазывала на ломоть белого хлеба щедрый слой масла и укладывала сверху толстенный кусок сыра.

Больше ничего он за свое молоко брать не желал. Денег не брал. Помощи не просил. Подарков не принимал. А вот чайком побаловаться, да с сырком, красотища же! Либо сырников из своего же творога, да со своей же сметанкой. Чем не угощение?!

– Чего яблоки-то пропадают, Лийка? – Филипп Иванович полез в карман широких штанов за махоркой. – Людям бы отдала.

– Пусть берут. – Она неуверенно улыбнулась, мысль предлагать кому-то яблоки как-то не приходила ей в голову. – Мне не жалко.

– Дык не каждый через забор полезет, голова! – воскликнул Филипп Иванович с возмущением.

Положил на одно колено клочок бумаги, на второе кисет. Зачерпнул заскорузлыми пальцами щепотку махры и потрусил над бумагой. Затем неспешно затянул кисет затертым шнурком. Свернул козью ножку, сунул себе в рот и лишь тогда затолкал кисет обратно в карман.

Лия молчала, не смея нарушать ритуал своими неделовыми предложениями. Да ей и предложить было, собственно, нечего. Собирать яблоки в корзины было некогда. Сегодня к вечеру она собиралась вернуться в город.

С раннего утра на ее мобильный начали поступать звонки. Сначала позвонили из банка, для чего-то понадобилось ее немедленное присутствие.

Бывший муж тоже звонил, канючил что-то о том, что измотался и устал и что ему просто необходимо с ней встретиться. Ну, здесь было все ясно. Очередная вертихвостка оставила его с носом и изрядно опустевшим кошельком, и ему срочно понадобилась бывшая жена в качестве жилетки, в которую ему непременно приспичило поплакаться. Что же, примет, накормит, пожалеет, поговорит. С нее не убудет. К тому же это, в конце концов, ее долг. Она его оставила, устав от семейного быта, а не он ее.

А потом вдруг позвонила давняя приятельница, с которой не виделись лет пять, если не больше.