– Мисс Эверси, если вы не будете стоять спокойно, ваш подол получится не ровным, а волнистым. А волнистый ведь здесь неуместен, согласны?

– Извините меня, мадемуазель Лилетт. – Оливия послушно замерла.

– У вас такой изысканный вкус, мисс Эверси, – продолжала мадемуазель Лилетт.

– Благодарю вас, – сухо ответила Оливия, и это прозвучало так, как если бы она сказала: «Помолчите, пожалуйста».

– Очень удачно, что вы выходите замуж за такого великолепного мужчину, n’est-ce pas? Виконт такой обаятельный, oui?

– Oui, – тихо ответила Оливия, невольно прислушиваясь к словам баллады.

О, если бы у нее была другая фамилия… Сильвер, например. К «Сильвер» сложно подобрать рифму.

О, если бы в ее жизни не случилось того, о чем говорилось в этой песне.

О, если бы Лайон был здесь! Они бы вместе посмеялись над этой песней. И смеялись бы до тех пор, пока слезы не заструились бы по щекам и они не начали бы задыхаться от смеха.

Оливия закрыла глаза, охваченная гневом и тоской – такой мучительной, что ей даже стало нехорошо, – но она по-прежнему стояла как изваяние, и боль наконец, отступила. За эти годы Оливия научилась с ней справляться. Для этого прежде всего требовалась неподвижность.

– Должно быть, вы очень влюблены в вашего жениха, – проговорила портниха.

Влюблена? Оливия нахмурилась. Какого дьявола?! А впрочем… Ведь эти проклятые французы все время только и говорят что о любви. Вопрос же портнихи внезапно вызвал у нее головную боль – словно она решала алгебраическую задачу.

Любовь… Это слово когда-то представлялось ей всеобъемлющим, бесконечным, магическим. Как слова «небеса» и «вселенная». Теперь же оно казалось колючим, ядовитым, глупым. И ей вдруг захотелось… смахнуть его с себя – как нечто отвратительное и холодное, ползающее по коже…

– Надо бы выдворить отсюда этот хор, – пробормотала она в раздражении.

Мадемуазель Лилетт притихла на несколько секунд, потом сказала:

– Но мы можем… Как это у вас говорят? Мы можем использовать их. Да-да, именно так, мисс Эверси.

– Использовать? – переспросила Оливия, явно заинтригованная. – Продолжайте, пожалуйста.

– Можно дать им всем… Как же это сказать?.. Да-да, памфлет. Что-нибудь о правах и нуждах неимущих. Они тогда станут просвещенными – или уберутся отсюда. Может, и то и другое.

Оливия невольно рассмеялась.

– Мне нравится ход ваших мыслей, мадемуазель Лилетт. Похоже, вы изобретательная женщина.

Мадемуазель Лилетт тихо хмыкнула.

– Нельзя подняться из трущоб до работы у magnifique мадам Марсо, если не быть изобретательной. Однако вы должны стоять неподвижно, пока я орудую булавками, потому что мне не хотелось бы пустить вам кровь. – Властность, похоже, была свойственна портновскому сословию повсеместно, и благородные дамы повсюду подчинялись.

– Простите, вы сказали «трущобы»?

– Mais oui, – пробубнила мадемуазель Лилетт, не выпуская изо рта булавки. – Самые мрачные из всех трущоб.

– Поразительное достижение! – воскликнула Оливия.

– Merci. – Француженка пожала плечами. – Но только нужно быть… Как это по-вашему? Tetu comme an annu… чтобы выжить и преуспеть.

– Упрямой как мул?

– Oui. И я такая.

– Думаю, у нас с вами это общее, мадемуазель Лилетт.