|
), как: «Совет Послов обратился к Чичерину, прося его не уступать Дарданеллы союзникам». На сообщение Маклакова о том, что визит к Богомолову продолжался два часа с половиной, и что он собирался навестить его, Богомолова, еще до его приглашения, когда посол ему особо подчеркнул, что он хотел бы непременно видеть у себя Кедрова и Вердеревского, Тыркова спрашивает его: «Что об этом скажут Ваши друзья-масоны?» И даже о масонстве она говорит без торжественной серьезности: вспоминая Маклакова в 1905 г. у нее в доме, на званом вечере, она пишет, что войдя он сделал масонский знак:
«Кто-то из моих гостей так истолковал Ваш жест. Сейчас, 50 лет спустя. Вы берете это всерьез, употребляете Ваше выражение «нарушать доверие». В те времена к масонству относились иначе, чем теперь, с усмешкой, а не с ненавистью. В 1904 – 1905 гг. я слышала не раз толки о том, как Ковалевский набирает членов в свою ложу». Слово «Ареопаг» приводило ее в веселое настроение: «Мы с Вами были членами двух Ареопагов!» (т.е. кадетской партии и ложи). Это название «тайного общества в тайном обществе», где сидели только Досточтимые и Премудрые, и о равенстве было забыто, вызывало ее улыбку. Есть правда в ее словах: серьезность появилась в масонстве только после тяжелых поражений 1917 г., и вспоминая их, Тыркова сама теряла чувство юмора. Ее удивляет, что в ограде православного собора на улице Дарю водрузили красный флаг. Маклаков отвечает ей, что это так и надо, потому что был праздник победы над Германией, и если бы не было флага, это была бы демонстрация. Вероятно, он был прав, но… «разве церковь не отделена от государства?»
* * * Бесспорная ценность писем Алданова к Маклакову в том, что они открывают нам картину масонского предсмертия. Оба умерли в 1957 г., и о своем близком конце, если и думали про себя, друг другу не заикались, но конец масонства был ими осознан вполне, — может быть, Алдановым сильнее даже, чем его корреспондентом, которому оставалось два года, чтобы дожить до девяноста лет. Такт и мера в характере Алданова не были врожденными чертами, они были им благоприобретены. Он создал их в себе, он всю жизнь заботился о своей «гештальт», образе, который он проецировал на других, образе «европейца», цивилизованного члена цивилизованного века, так или иначе не позволявшего себе проявлений эмоций дикаря, ошибок дурака, дурных манер и слишком искренних исповедей. Алданов не подозревал, что кое-кто, особенно из «молодых», над ним посмеивается, и продолжал называть Толстого «граф Лев Николаевич», напоминать при каждом удобном случае, что «Иван Алексеевич» получил премию Императорской, а не какой-нибудь советской, Академии за перевод «Гайаваты», что раз «Павел Николаевич» сказал, что это – так, спорить с ним было бы неуважительно. Еще в 1937 г. Алданов нашел тон переписки с Максаковым: «Я сейчас пишу статью… Можно упомянуть о Вашем устном рассказе, как Вы беседовали в 1917 г. с ген. Алексеевым? Помнится, он признал невозможным сотрудничество с Романовыми».
Алданов, конечно, был в ужасе от визита маклаковской группы к Богомолову, но тем не менее 11 июня 1945 г. он писал из Нью-Йорка А. Титову, что «Василий Алексеевич написал прекрасное письмо об их хождении». В архиве есть письмо Маклакова к Адданову, помеченное 10 мая (года нет), это то письмо, о котором Алданов сообщает Титову. Маклаков, полу-оправдываясь, писал ему: «Я невольно вспоминаю 41 год – поход Гитлера на Россию для ее «освобождения от большевиков». У нас никакой силы не было, но нам приходилось решать, на чьей мы стороне. И несмотря на общую ненависть к Советам, зародилось течение, которое в этой схватке стало на стороне Советской России. |
