Но вот Плавскин пришел в себя, шумно выдохнул воздух и сказал:

— Молодой человек! Да будет вам известно, что Христос тоже был евреем… Некоторым, знаете ли, образом. А его Данте в Ад почему-то не поместил. Странно, правда?

— Ну, тогда я не знаю, — буркнул студент. — Других причин вроде нет.

— Как нет?! Иуда ведь Христа предал!

— Да вы что?! — вскрикнул студент. — Самого Христа? Точно! Иуда! Я вспомнил. Мне бабушка в детстве рассказывала. Иуда, да. Он самый! Вот свол… Извините, профессор, — поправился он, — не сдержался… Я, честно говоря, забыл. Уж простите…

Студент этот был абсолютно искренен. Плавскин поставил ему «удовлетворительно», но посоветовал все-таки подумать о том, чтобы сменить специальность.

Публичная библиотека

С третьего курса я приучил себя ходить в Публичную библиотеку.

Первое время я чувствовал там себя неловко. Окружающие, все до единого, казались мне серьезными учеными.

Не чета мне, ничтожному студентишке, незаконно проникшему в их святая святых.

Я даже стеснялся ходить в буфет, полагая, что на эту вольность имеют право только НАСТОЯЩИЕ читатели библиотеки. Потом я как-то освоился. Прошли месяцы, и научные залы Публичной библиотеки, равно как и их обитатели, утратили в моих глазах священную ауру.

Выяснилось, что среди читателей много очень странных людей.

Некоторые вели себя агрессивно. То и дело вскрикивали над книгами или начинали громко разговаривать сами с собой.

Другие нервно ходили по коридорам библиотеки и ожесточенно жестикулировали.

Появлялся какой-то дедуля, с головой, вечно прижатой к груди. Витя Андреев, учившийся на историческом факультете, мне однажды сообщил, что у этого дедули кличка Пингвин. Пингвин ходил подпрыгивающей походкой, блаженно улыбался, шмыгал носом, а когда садился за книги, тут же засыпал и начинал громко храпеть.

Появлялись и убеленные сединами старые ловеласы. Они приходили в библиотеку исключительно за тем, чтобы поглазеть на ученых девиц. Эти редко сидели в читальных залах: основное время они проводили в курилке, в буфете, иногда — в столовой.

Одного из них я запомнил. Он обладал внешностью отставного актера больших и малых театров: двубортный костюм с бабочкой, высокий лоб, седая шевелюра, поставленный голос.

Как-то раз мы стояли в курилке с моим приятелем Аркашей Баренбаумом.

Курили и разговаривали о Мишеле Фуко.

Говорил, в основном, Аркаша, я же почтительно слушал.

В какой-то момент дверь отворили, и в нее просунулась голова этого седовласого «актера».

Его глаза придирчиво обшарили помещение. Кроме нас с Аркашей, там находились еще две пожилые дамы.

Не найдя объекта, достойного внимания, седовласый убрал голову и закрыл за собой дверь.

— Видал этого типа? — спросил я Аркашу, который с исторических концепций Фуко уже постепенно переключился на психоанализ Лакана.

— Какого типа? — встрепенулся Аркаша. — Я никого не заметил.

— Да ходит тут один, — проворчал я. — Люди наукой занимаются, а он, старый мудак, девиц клеит.

Аркаша внимательно посмотрел на меня. Потом поднял указательный палец и назидательно сказал:

Говорят, эти стихи написал один известный филолог. Возможно, он имел ввиду вовсе даже не актеров, а пожилых деятелей науки.

Анализ мочи

Кстати, о пожилых деятелях науки…

В университетские годы я все чаще стал замечать, что студенты на самом деле гораздо дисциплинированнее своих преподавателей.