Лодка, как им и обещали, была на месте. Старая, обшарпанная, но не худая. Неподалеку в кустах лежали спрятанные весла. Кван и Джанг обменялись церемонным рукопожатием, раскланялись и расстались. Джанг вернулся к своей относительно безопасной, спокойной и размеренной жизни, а Кван отправился в водную стихию, чтобы преодолеть последний этап путешествия и очутиться в Гонконге.

Медленно, но верно продвигался он сквозь ночной мрак и при каждом гребке оглядывался через плечо. Город был на месте: миллионы белых огоньков казались нарисованными на черном холсте окутанного мглой океана. Всякий раз, когда Кван налегал на весла и бросал взгляд за корму, он видел сгущающуюся и все более зловещую тьму над Китаем, который тоже был на месте.

В ту пору врагами Квана были военные, старая гвардия и два тысячелетия безоговорочного послушания. Нынешний его враг звался «нормализацией», вот почему Кван должен был выйти из укрытия и катить средь бела дня через весь город на встречу с американским репортером. «Нормализация» означала, что японская помощь Китаю никуда не делась, что американские предприниматели вернулись в Китай для «защиты своих вложений», что политиканы всего мира опять были готовы поднять маленькие изящные чаши с рисовой водкой за здравие престарелых душегубов. «Нормализация» означала, что сейчас, хотя прошло ничтожно мало времени, можно предать забвению тот неуклюже величественный танк, который неторопливо раздавил на площади десять безоружных людей. И, наконец, «нормализация» означала, что вчерашний герой площади Тяньаньмэнь сегодня превратился в беженца, прячущегося от гонконгской полиции.

Кван приковал велосипед к фонарному столбу в квартале от гостиницы и пошел дальше пешком, разглядывая собственное отражение в витринах туристских магазинчиков. Маленький и стройный, он выглядел моложе своих двадцати шести лет и имел выпуклые округлые скулы, которые всегда считал изъяном своей наружности (и которые придавали его облику незаурядности, возможно, даже с избытком, так что он выделялся и на фоне миллиарда себе подобных). Одет он был опрятно, в светлую сорочку и брюки чино, и все еще ходил вразвалочку, чуть подавшись вперед, будто благодушная волна, накатывающая на берег.

Полицейских вокруг гостиницы вроде бы не было. Хорошо. Вообще-то Гонконг – честный город, набитый честными людьми и управляемый губернатором, не уступающим в честности большинству других. Однако Гонконг должен постоянно помнить о 1997 годе, до которого осталось всего ничего. В 1997 году кончится срок британской аренды, и Гонконг перейдет под власть и управление материковых китайских властей. Быстро забытые события на площади Тяньаньмэнь, конечно, заслуживают порицания и сожаления, но политиканы должны смотреть в лицо действительности. (Какая-то действительность, разумеется, требует более мужественного подхода, какая-то – менее. Например, 1997 год – это еще ничего. Воспоминание о давящих людей танках – уже нечто более серьезное. Но все равно узколобые прагматики считают, что можно быть и поснисходительнее к себе.)

«Контрреволюционеры» той пекинской весны были разгромлены престарелыми душегубами и бросились врассыпную. Те, кого не схватили и не казнили, разумеется. Некоторые снова собрались во Франции и продолжали распространять свои листовки в мире, который относился к ним со всевозрастающим безразличием. Три или четыре группы осели в Соединенных Штатах; их члены поносили друг дружку и продолжали учебу в американских университетах, чтобы в конце концов стать работниками крупнейших больниц и страховых компаний. Те, что остались в Китае, только недавно вышли из подполья и теперь лепили на стены плакаты, которые едва ли кто-нибудь замечал. Ли Кван в числе немногих таких же предпочел остаться в Гонконге, хотя в городе делалось все неуютнее.