Карсона обуяло столь сильное сомнение, что лоб его стал похож на лист рифленого железа. Он повернулся к англичанину:

– Что вы думаете, Тони?

– На самый первый взгляд эта затея кажется полным бредом. – Тони одарил Шлэрна извиняющейся улыбкой. – Но если удастся сделать лабораторию совершенно безопасной, то почему бы не оборудовать ее в Грин-Медоу? Наш Марлон будет чувствовать себя там как дома, поскольку окажется среди единомышленников.

– Именно так, – молвил Шлэрн таким тоном, будто и ему пришел в голову этот довод, что не соответствовало действительности.

Надежда разгладила морщины на челе Карсона.

– Тони, вы полагаете, что это возможно?

– Позвольте мне сперва позвонить в несколько мест, – ответил англичанин. – И малость обмозговать эту задумку. Вовлечь ведущего исследователя в нашу работу… Да, позвольте мне подумать, что можно сделать.

Карсон одарил своих гостей улыбкой и сказал:

– У меня уже стало спокойнее на душе.

Аннаниил

Вот что я узнал о людях. Что бы они ни делали, ими непременно движет совершенно дурацкое хитросплетение побудительных причин. Они почти никогда не совершают поступков просто потому, что в определенный момент времени эти поступки – самое разумное, что можно предпринять. К делу постоянно примешиваются какие-то политические резоны, или резоны общественно значимые, или религиозные, или денежные, или просто чувства, а то и предрассудки… Да мало ли что! Однако в конце концов выясняется, что обычно люди поступают совершенно неправильно – вот что важно. Это происходит, даже когда крошечная разумная частица их естества на миг высвечивает пред ними верный путь, которым следует идти. Человек, забывающий о здравом смысле и крепко сидящий в седле ни на что не годной лошади, являет собой, как ни крути, весьма жалкий образчик представителя существ своей разновидности.

А что же я? В данном случае я был голосом в телефонной трубке. Это я хотел, чтобы конгрессмен Шлэрн помнил о Грин-Медоу, вот и сунул клочок бумаги ему в карман. Чтобы он, руководствуясь своими резонами, по обыкновению совершил неверный поступок.

11

Камбузную братию на палубе не жаловали. Европейцы, которые платили за удовольствие познать Мировой океан, очевидно, не хотели, чтобы их отпуск был омрачен лицезрением восточного отребья.

Вот почему, наряду с другими причинами, Кван не годился для этой работы. Он был представителем среднего сословия, умным, образованным, общительным человеком. А внизу, на камбузе, представлявшем собой едва ли не в буквальном смысле слова кишки судна, в окружении безграмотных крестьян, с которыми у Квана не было ничего общего, кроме цвета кожи, он скучал, молчал, страдал и жил, погрузившись в собственное «я», будто в заточении. Ему нечего было сказать своим сослуживцам, а им, видит Бог, нечего было сказать ему.

Камбузы располагались под обеденными салонами, одной палубой ниже. Официанты доставляли пассажирам блюда по эскалаторам, и первые несколько недель, когда Кван еще не отыскал свой тайный маршрут, он часто поднимал глаза от грязных кастрюль и смотрел на самодвижущуюся лестницу, непрерывно поднимавшуюся из чадной преисподней в рай, где звучал непринужденный смех, где пахло вкусной едой, где велись умные беседы, где были красивые женщины. Красивые женщины. Вероятно, их отсутствие было для Квана самым тяжким из всех лишений.

Камбузная команда жила в тесных внутренних каютах на четыре койки, на той же палубе, где располагался камбуз. Из своей каморки Кван мог отправиться к носу корабля по длинному узкому коридору, выложенному желтыми стальными листами, освещенному яркими лампочками в сетках, похожих на вратарские маски.