У старика, вероятно, были внуки. Может быть, в одном из его карманов лежали гостинцы.

Наверняка. Во всяком случае, Фрэнку достался тот еще гостинчик – пистолет. Фрэнк согнал с лица улыбку и, спрятав пистолет вместе с деньгами, запер чемодан и поставил его на пол в чулане без дверей.

Фрэнк и сам не понимал, зачем он оставил пистолет. Он, как и раньше, даже больше, чем раньше, не верил в насилие, и тем не менее в нем произошла какая-то перемена. Разумеется, Фрэнк сталкивался с насилием всю жизнь – и в тюрьме, и на улицах, – но оно никогда не подступало так пугающе близко. Насилие всегда было рядом, но Фрэнк никогда не оказывался в его средоточии, ему не доводилось совершать насилие или оказываться его жертвой, чувствовать, как пули впиваются в хладный труп, который он использовал в качестве щита. Всю свою жизнь Фрэнк был обыкновенным домушником; влез, украл, вылез, словно енот, разоряющий закрома. Так было до сих пор, и, Фрэнк надеялся, будет и впредь. Но теперь все изменилось. Все стало другим. Фрэнк вступил в неведомые пределы, хотя и не отдавал себе в этом отчета, и пистолет должен был послужить ему талисманом.

По кабельному телевидению показывали скабрезный фильм о том, как студент колледжа, вернувшись в свои дом на Беверли-Хиллз, не застал там никого, кроме новой горничной-шведки.

– Послушай, приятель, – сказал Фрэнк телевизору. – Я готов платить тебе по пятьдесят семь тысяч всякий раз, когда ты будешь показывать что-нибудь из настоящей жизни.

Где-то на середине картины Фрэнк уснул, а когда его разбудил стук в дверь, по телевизору шел черно-белый фильм про войну. Фрэнк выключил телевизор, поплотнее запахнул полотенце на талии и открыл дверь. За ней стоял чернокожий юноша с пиццей, в кепке с названием заведения. Фрэнк отвалил за обыкновенную пиццу целую кучу денег и распечатал коробку, но запах показался ему слишком резким. Тогда он прикрыл пиццу крышкой, вернулся в постель, лег и задумался.

Все изменилось. Фрэнк прошел сквозь зеркало, словно Алиса, но в Зазеркалье была совсем иная жизнь.

О чем говорила женщина-адвокат? О жизненном пути Фрэнка, о тонкой резиночке, связывающей его с тюремной камерой, и Фрэнк понимал, что она права. В той, прежней жизни Фрэнку было суждено бесконечное хождение по кругу. Побыв некоторое время на свободе, он неизбежно совершал ошибку, опять попадал в тюрьму, и это повторялось снова и снова. Аминь.

Теперь все изменилось. Круг разомкнулся. Фрэнк не сомневался, что рано или поздно ему припомнят и ограбление старика, и убийство толстяка Джоуи. Фрэнк не знал точно, на чем он попадется, будут ли это капельки слюны, отпечатки пальцев или волокна одежды, но был уверен: ответственности не избежать.

Фрэнк верил в судебных экспертов едва ли не как в богов. Он верил, что эти люди всесильны, всемогущи и даже вездесущи. Стоит закону вновь протянуть свои лапы к Фрэнку Хилфену, следователи навесят на него убийство с целью ограбления, и тогда пиши пропало.

«Теперь мне нет ходу назад, – думал Фрэнк. – Все изменилось, все стало другим. Назад ходу нет».

Придется по совету Мэри-Энн взяться за пятимиллионное дело. Самое крупное дело его жизни.

Едва отдавая себе отчет в своих действиях, Фрэнк встал с постели, съел половину пиццы и запил ее холодной водой из-под крана. Похищение пяти миллионов долларов. Интересно, каково это?

Аннаниил

Потрясающе! Он сделал все сам! Я никоим образом не вмешивался в его действия и даже не встречался с Фрэнком Хилфеном с тех пор, как Мэри-Энн Келлини подвезла его до Омахи. (Он сберег ее визитную карточку – ну разве это не трогательно? Определенно в нем есть что-то волнующее и возвышенное. Фрэнк обречен на саморазрушение – да-да, в этом нет ни малейших сомнений – и все же продолжает трепыхаться, словно собака, которую одолели блохи.