Ветер завывал в пустыне, вздымая снег вокруг нашей тюрьмы, но это уже не могло тревожить нас. Гаррис пришелся мне по вкусу. Он мог бы быть получше приготовлен — не спорю, но я должен сознаться, что никогда ни один человек в мире не доставлял мне такого глубокого наслаждения. И Мессик был недурен, это правда, но что касается свежести и нежности мяса — Гаррис оказался куда лучше! У Мессика были, конечно, свои достоинства, но признаться, он столь же был годен для завтрака, как и какая-нибудь мумия. Худ и жесток! Да как жесток! Вы себе представить не можете…

— Неужели вы хотите сказать, что и его…

— Пожалуйста, не прерывайте меня. После завтрака мы выбрали на ужин некоего Уокера, из Детруа. Тот был очень вкусен. Впоследствии я писал об этом его жене. Он был достоин всякой похвалы. А потом на другое утро нам подали м-ра Моргана из Алабамы. Он был один из лучших людей, каких я только едал — красив собой, воспитан, с утонченными манерами, говорил на нескольких языках, — словом совершенный джентльмен — и притом необыкновенно сочен. На ужин нам предназначили орегонского патриарха. Ну, тот порядочно надул нас: старый, отощалый, жесткий…

— Джентльмены, — сказал я тут же, — как вам угодно, а я подожду следующих выборов.

М-р Граймс из Иллинойса поддержал меня:

— И я тоже подожду, — сказал он. — Когда вы выберете субъекта более достойного, то я с радостью разделю вашу трапезу.

Вскоре обнаружилось общее недовольство Дэвисом из Орегона, и чтобы не нарушать доброго согласия, господствовавшего между нами с тех пор, как мы отведали Гарриса, — произвели новые выборы, результатом которых было жертвоприношение Вэкера из Джорджии. Превкусный субъект! Затем нам подавали Дулитла и Гоукинса и Мак-Элроя (насчет последнего слышались жалобы, так как он был необыкновенно мал ростом и худ) и Пенрода, и обоих Смитов и Бэйлея (у Бэйлея была деревянная нога — прямой ущерб для нас, зато в остальных отношениях он оказался недурен); затем следовал мальчик-индеец, потом шарманщик, потом некий джентльмен, по имени Векминстер — бедный, жалкий бродяга, собственно говоря, негодный ни для общества, ни для завтрака. Мы были рады, что выбрали его, пока не подоспела выручка…

— Итак, наконец, пришла-таки давно желанная выручка?..

— Да, в одно ясное, солнечное утро, как раз после баллотировки. Выбор наш пал на Джона Мурфи, и признаться сказать, лучшего субъекта невозможно было отыскать. Но Джон Мурфи остался жив, вернулся с нами на поезде, пришедшем на помощь и женился на вдове Гарриса.

— Того самого, которого вы…

— Ну да, нашего первенца. Итак, Мурфи женился на вдове и благоденствует по сие время. Ах, это была курьезная история, сэр, — целый роман. Однако, вот станция; здесь мне выходить; я должен распроститься с вами, сэр. Если когда-нибудь вы соблаговолите посетить меня, я буду душевно рад. Вы пришлись мне по сердцу, сэр; я полюбил вас.

— Я мог бы привязаться к вам не меньше, как к покойному Гаррису. Прощайте, сэр, счастливого пути!

Он ушел. Никогда в жизни я не чувствовал себя таким смущенным, изумленным и озадаченным. В душе я был очень рад, что незнакомец удалился. Несмотря на его мягкие манеры и вкрадчивый голос, я вздрагивал, когда он пронизывал меня своими алчными глазами; особливо, когда я услыхал, что заслужил его опасную любовь и даже мог соперничать с покойным Гаррисом, сердце мое почти перестало биться от ужаса!

Я был поражен до крайности. Я не сомневался в правдивости его рассказа, и эти ужасающие подробности повергали меня в несказанное смущение. Я заметил, что кондуктор пристально смотрит на меня.