|
Сколько я себя помню, мы с ними не ссорились, а когда назревала ссора, честно говорили все как есть и мирились. Поэтому я пару раз осторожно допросила их как надежных свидетелей. Но они не сказали мне ничего неприятного, наоборот, дали понять, что я им очень нравлюсь; я же со своей стороны находила их все более грациозными. Они были хорошо сложены и так изящны, что, едва завидев их, я сразу чувствовала, что мне необходимо их тепло, и обнимала и целовала обеих, словно желая с ними слиться. Но однажды вечером, когда я была особенно подавлена, они явились с родителями на ужин к нам домой, на виа Сан-Джакомо-деи-Капри, и все пошло не так. У меня было скверное настроение. В тот день я чувствовала себя не в своей тарелке – длинная, тощая, бледная, говорящая и двигающаяся невпопад, подозревающая намеки на собственную уродливость там, где их и в помине не было. Например, Ида спросила, указывая на мои туфли:
– Новые? – Нет, они у меня давно. – А я их не помню. – Что с ними не то? – Да ничего. – Если ты их только что заметила, значит, сейчас с ними что-то не то. – Да нет, вовсе нет. – У меня что, ноги как палки? Мы продолжали так некоторое время: они меня успокаивали, а я вслушивалась в их слова, пытаясь понять – они говорят серьезно или скрывают за хорошими манерами тот факт, что я произвожу ужасное впечатление. Мама вмешалась, сказав по обыкновению тихо: «Джованна, хватит, у тебя нормальные ноги». Мне стало стыдно, я замолчала, а Костанца, мама Анджелы и Иды, заметила: «У тебя очень красивые лодыжки». Мариано, их отец, воскликнул со смехом: «Да и бедрышки отличные, вот бы зажарить их в духовке с картошкой!» И этим дело не кончилось: он подтрунивал надо мной, беспрестанно шутил; Мариано был из тех, кто уверен, что сможет развеселить даже пришедших на похороны. – Что сегодня с этой девочкой? Я помотала головой, показывая, что все в порядке, и даже попыталась ему улыбнуться, но не смогла. Его шутки меня бесили. – Вот так шевелюра, это что у вас, веник такой? Я вновь отрицательно покачала головой, но на этот раз не сумела скрыть раздражения: он обращался со мной, как с шестилетним ребенком. – Милая, но это же комплимент: веник сверху тонкий, снизу толстый, золотистого цвета, а еще его перевязывают веревочкой. Я мрачно буркнула: – Я не тонкая и не толстая, и не золотистого цвета, и никто меня не перевязывает веревочкой. Мариано поглядел на меня растерянно, улыбнулся и сказал дочерям: – Почему это Джованна сегодня такая кислая? Я ответила с еще более угрюмым видом: – И никакая я не кислая. – Кислая – это не оскорбление, это проявление внутреннего состояния. Знаешь, что это означает? Я промолчала. Он вновь обратился к дочкам, изображая огорчение: – Она не знает. Ида, можешь ей объяснить? Ида неохотно сказала: – Это значит, что у тебя кривая рожица. Он и мне это говорит. Мариано был так устроен. Они с отцом приятельствовали с университетской скамьи, и, поскольку никогда не теряли друг друга из виду, Мариано всегда присутствовал в моей жизни. Полный, совершенно лысый, голубоглазый – с детства на меня производила сильное впечатление его бледная, одутловатая физиономия. Появляясь у нас дома, что бывало нередко, он часами беседовал с моим отцом, вкладывая в каждую фразу горькое негодование… меня это раздражало. Мариано преподавал историю в университете и подрабатывал в известном неаполитанском журнале. Они с отцом постоянно спорили, и хотя мы, девчонки, мало что понимали в их разговорах, мы выросли с мыслью, что наши отцы взялись за решение какой-то трудной задачи и что это требует напряженных занятий и полной сосредоточенности. |
