Он все такой же возбужденный и потный, этот Христопулос, и видно, что ему не по себе: ему явно тесны брюки, они топорщатся складками на большом животе, а также и в низу живота, на огромном члене, отчего он вынужден сидеть растопырив ноги. Одет он вовсе не бедно. Наоборот, его даже можно упрекнуть в чрезмерном пристрастии к роскоши, особливо по части дорогих побрякушек и золотых перстней. Украшающий его грудь широкий шелковый галстук опять же с золотым отливом, и туфли на ногах тоже желтые. Несмотря на тяжелый запах, который от него исходит, его нельзя назвать грязным. Просто он принадлежит к разряду мужчин, на которых любая сорочка через два часа уже выглядит несвежей и любой пиджак мятым – слишком много пота, жира и слизи сочится из их кожи и лезет из всех полостей организма: в ушах торчит сера, в уголках глаз желтые корочки гноя, под мышками расходятся потные круги, от носков идет густой дух, каждая пора буквально насыщена выделениями. У него круглая голова с пышной седеющей шевелюрой, глаза как у сойки, пронзительный и одновременно ускользающий взгляд и густые, сросшиеся на переносице черные брови; нос у него совершенно непристойной длины и формы, и под ним висят густые усы турецкого янычара.

Христопулос последний раз шлепает себя пухлыми ладонями по ляжкам, искоса бросает быстрый взгляд на Блаватского, встает, пересекает правое полукружие салона и, приподняв занавеску, проходит в туристический класс, оставляя за собой вместе с запахом сверкающий след своих золоченых туфель. Несколько секунд спустя мы слышим, как он с шумом распахивает дверцу туалета и столь же демонстративно захлопывает ее.

Будто подхлестнутый чем‑то, Блаватский с пружинящей упругостью дородного человека тотчас вскакивает со своего места, в свой черед пересекает – но в противоположном направлении – правое полукружие салона и, ко всеобщему изумлению, выхватив из‑под кресла Христопулоса сумку, кладет ее на сиденье, раскрывает и начинает перебирать ее содержимое.

Сидящая справа от Христопулоса чета индусов, которая до сих пор проявляла полную невозмутимость, выказывает живейшие признаки волнения, и женщина, возможно бы, даже вмешалась, если б мужчина, пристально глядя на нее черными влажными глазами, с силой не сдавил ей рукою запястье; значит, и у четы индусов есть основания опасаться очередных выходок Блаватского?

Другие пассажиры тоже не остаются безучастными. Первым, совершенно недвусмысленно и открыто, опережая – хочу это особо отметить – даже Карамана, реагирует лысый француз с большими глазами навыкате, сидящий слева от Христопулоса. Он говорит негодующим тоном:

– Послушайте, мсье, вы не имеете права этого делать.

– Я тоже так считаю, – говорит по‑французски Караман с подчеркнутым дипломатическим спокойствием.

Не обращая на Карамана никакого внимания, Блаватский воинственно поворачивает к лысому французу свою голову в каске густых волос и отзывается с веселым вызовом, продолжая обшаривать сумку грека:

– И что же заставляет вас полагать, что я не имею на это права?

Вопрос задан на превосходном французском, однако с сильным американским акцентом.

– Вы не таможенник, – говорит француз. – Но даже если б вы были таможенником, вы все равно не имели бы права обыскивать сумку пассажира в его отсутствие.

– Моя фамилия Блаватский, – говорит Блаватский с видом доброго малого, обнажая в широкой улыбке зубы. И добавляет: – Я агент Управления по борьбе с наркотиками.

Он вынимает из кармана визитную карточку и небрежным движением показывает ее издали французу.

– Но это не дает вам права обыскивать багаж греческого пассажира во французском самолете, – раздраженно парирует лысый.