Те давние переживания уже почти стёрлись в памяти, а тогда его душу просто разрывало от ужаса и восторга, отчаяния и ярости.

Их обоих продали в рабство, и стал Олег-трэль медленно выбираться из неволи, выкарабкиваться из грязи да в князи.

Год спустя напали свеи, пришлось Олегу с Пончиком сопровождать посланцев конунга в далёкий Старигард, чтобы призвать того самого Рюрика. Призвали. Побили свеев. Олег тоже вломил вражинам, даже Рюрика спас, а когда спросили его, чем наградить, Сухов возьми да и скажи: «Волей!» Варяги захохотали и растолковали «путешественнику во времени», что он давным-давно свободен, ибо не может оставаться рабом тот, кто взял меч и бился за други своя.

Таков был суровый и гордый закон. И тогда Олег запросился к Рюрику в дружину, и конунг взял его, и братия была «за»…

Сходили они в поход на Лондон и Париж, под командованием Аскольда-сэконунга нагрянули в Константинополь. Сухов уже мечтать стал, прикидывать, как бы ему в ярлы выйти, дружинку сбить и на собственной лодье прогуляться куда-нибудь в Кордову – вытрясти у тамошних сарацин их серебряные дирхемы и золотые динары. Увы, не пришлось – опять над ними заиграли сиреневые сполохи, опять накатил синий туман, и перебросило Олега с Пончиком на целую жизнь вперед, в лето 921-е, в десятый век. И опять всё по новой…

Прибился Олег к светлому князю Инегельду Боевой Клык. Славно они тогда поразбойничали, пограбили богатенький Ширван. Там-то и встретил Сухов свою возлюбленную, ныне жену законную, Елену Мелиссину, самую красивую женщину на свете. Всякого он потом навидался – в Итиле, в Булгаре, в Новгороде, в Киеве. Однако и грозные «исторические события», и подвиги воинские, и даже крещение во храме Святой Софии – всё блекло перед той встречей во дворце ширваншаха, перед их первым свиданием, связавшим свирепого северного варвара и ослепительную зоста-патрикию – однажды и на всю жизнь…

…В трактир ввалилась целая ватага мореходов из славного города Амальфи, и сразу стало людно. Смекалистый трактирщик тут же выпустил в зал юродивого – якобы бобы продавать. Полуголый «божий человек», лохматый и грязный, с жидкой бородёнкой и младенческим взглядом, расхаживал между столов, горбатя спину, изображая то обезьяну, то лошадь, то змею. Он искусно блеял и кукарекал, а на его тощей, вовек не мытой шее болталась на веревочке икона – увесистая доска с закопчённым ликом, раз за разом гулко шлепая несчастного безумца по впалой груди.

Бобы юродивый, по большей части, поедал сам или раздаривал, но едоков и выпивох он потешал изрядно – что и требовалось. Не потому ли посетителей – и зрителей – всё прибывало?

Заглянула на огонек не проспавшаяся педана – дешевая проститутка, из тех, что пристаёт к мужчинам на улице. Спустился объездчик лошадей, он был одет как крестьянин – в хитон из грубого полотна, заправленный в домотканые штаны. Сверху короткий плащ, перекинутый через плечо, на ногах поношенные сапоги, перевязанные ремешками крест-накрест. Крадучись по привычке, заявилась пара воришек, стала шептаться с трактирщиком, торгуясь за отрез шелка, который стяжала на рынке у зазевавшегося купца. А потом «Золотую шпору» посетили двое варангов, старый и молодой. Оба были в кожаных штанах, в сапогах сафьяновых, расшитых мелким речным жемчугом, в длинных кольчугах, перетянутых наборными поясами, и при мечах. Варанги здорово походили друг на друга – и статью, и разворотом плеч, и лицами – широкими, скуластыми, твёрдыми, словно резанными из крепкого дерева.

Старого Олег сразу признал – это был Инегельд.