Экипаж трясся по брусчатке вниз по склону холма, заставляя подбородок Анхен мелко подскакивать на подставленной ладони.

– Надо же, апрель в разгаре, – протянула она почти мечтательным тоном. – А там и до лета рукой подать.

– И к чему ты это? Не терпится искупаться?

– Не думала, что ты останешься в Углу так надолго. Ты же рвался за море. Все твердил о своей суженой, о друзьях…

Уилл прикрыл глаз. Шпильки Анхен были не такими остроумными, как его собственные, но били по женски в цель.

– Ты думаешь, все они мертвы, ведь так? Я слышала о бойне на берегу от парня, который вернулся оттуда. Ты еще встречался с ним. Он говорил, они только сошли с корабля, как…

– Заткнись.

Анхен трижды открывала рот, но каждый раз оставляла попытку высказаться. Какое то время она выстукивала по стеклу ритм «В хёстенбургском порту» и хмурилась, но через несколько минут все же не выдержала и заговорила:

– Это на тебя не похоже. Нисколько. Тот Миннезингер, которого я знала – пусть он и был фееричным придурком – не поверил бы ему. Он бы поехал и убедился во всем сам.

Безымянная общая могила на Берегу Контрабандистов.

Руины. Осколок. Горло.

– Ты подошла к черте, Анхен. Может, ты и забыла, но я напомню – Миннезингера больше нет.

***

Человек в дорогом костюме шагнул к самому краю.

Бригадир строителей подавился крошками пирога, которым все пытался перекусить, и бросился к нему.

–Герр… этот… Хофман! Зашибетесь, прогнило все к эдакой матери!

Когда чудак обернулся, вылупив на него одинокий глаз, бригадир осознал, что схватился за чистый рукав богатея жирными пальцами. Отшатнулся, ища слова оправдания, но тот, казалось, и не заметил. Понятно дело – деньжищ куры не клюют, раз может выбрасывать их на реставрацию такой развалины, как этот театр.

Когда его закрыли, уже никто и не помнил. Годы стоял, ветшая, роняя известковые слезы, собирая под дырявой крышей отребье да ворье. И тут вот понадобился кому то.

– Ты прав, – только и отозвался Хофман. – Все прогнило.

– Вы бы слезли, со сцены то, – бригадир с усилием подбирал слова для общения с важной, но, видать, слегка слабоумной персоной. – Тама вон стропилы обвалились, снег всю зиму падал, доски того и гляди проломятся. Зашибетесь, говорю, шею свернете.

– А, это, – меценат, как по образованному называл его герр Воренбах, передернул плечами и стряхнул с багряного обшлага пылинку. – Вряд ли.

Но от края все таки отошел. Бригадир шумно выдохнул. Если бы не углядел и угробил мецената, с работы бы вышвырнули ногами вперед. Но облегчение его было недолгим: Хофман вдруг забросил ему руку на шею, а другую, рисуясь, простер к прохудившемуся, зияющему небом потолку.

– Ты только представь, как это будет! Мы возведем новые колонны, поверху пустим барельеф в виде огромного змея, грызущего свой хвост! В центре будет огромная хрустальная люстра, и сияние ее огней будет отражаться в бриллиантах, отягчающих женские ушки и холеные шейки. Блеск, брызги! Два яруса лож с бархатными занавесями. Влюбленные смогут держаться за руки, спрятав их за высокими спинками кресел. А там, смотри же, смотри, – он стиснул шею бригадира сильнее. – Королевская ложа! Разумеется, мы всегда будем держать ее свободной на тот случай, если монаршая чета соблаговолит посмотреть нашумевшее представление. Но вот – свет гаснет, – Хофман понизил голос до шепота, – Тш ш!.. Начинается спектакль… Босой мальчишка тайком садится на корабль, в его узелке только хлеб и флейта. Где то в башне льет луковые слезы одинокая девочка с золотыми волосами.