Именно в таком состоянии националистской и большевистской экзальтации он решился наконец вернуться на родину. Он страшился того, что откроется его глазам, и одновременно до головокружения чувствовал потребность снова увидеть русские просторы, услышать русские голоса, вдохнуть русский дух. К дороге он готовился лихорадочно, как изголодавшийся, как измученный жаждой, и больше никто в доме не осмеливался ему перечить.

25 марта 1928 года, по случаю его шестидесятилетия, «Нью-Йорк таймс» опубликовала поздравления за пятью десятками подписей. Со всего мира приходили восторженные телеграммы в советские газеты, которые победоносно печатали их в своих колонках. Самые крупные имена западной литературы – Ромен Роллан, Стефан Цвейг, Генрих Манн, Голсуорси, Дюамель, Герберт Уэллс, Сельма Лагерлеф – преклонялись перед русским революционером из Сорренто.

Весной 1928 года, завершив второй том «Клима Самгина», он отбросил в сторону редактуру продолжения и завершил последние приготовления к отъезду. 20 мая он покинул Сорренто вместе с сыном Максом и направился в Москву. Это второе изгнание, совсем как первое, длилось почти семь лет.

Глава 17

Официальный рупор власти

Россия, которую предстояло увидеть Горькому, была не совсем той, которую он покинул несколькими годами раньше. Власть за это время укрепила свои позиции, устранив главных оппонентов. Генеральный секретарь партии Сталин заменил во главе государства Ленина. Но новые руководители СССР были в целом расположены к возвращающемуся писателю очень хорошо. В нем они видели человека, способного объединить рабочих и крестьян в едином порыве, полезном стране. Он был чем-то вроде символа приобщения униженных и оскорбленных к свету. Послужив режиму за рубежом, неисправимый странник должен был послужить ему и дома. Со своей стороны, Горький горел желанием убедиться в успехе социалистического эксперимента. Поставив на эту карту всю свою жизнь, он не мог допустить даже и мысли, что обманется. Столь часто критиковавший извращение чистой революционной идеи товарищами, которым было доверено воплотить ее в жизнь, теперь, возвращаясь на родину, он был полон решимости все одобрять, всем восхищаться, из любви к русской земле, к техническому прогрессу и к рабочим массам. Так он, который некогда с пеной у рта обличал в своих книгах народ в пороках, теперь решил прославлять его добродетели. Это было нужно, думал он, чтобы придать стране уверенности в себе. Национальный долг требовал несколько приукрашивать реальность.

Пресса в один голос объявила его возвращение главным событием дня, пролетарским праздником. Как только поезд пересек польскую границу, начались радостные демонстрации. На всех вокзалах собирались толпы, с плакатами, букетами цветов, приветствиями. Хором пели «Интернационал». Произносились речи, горячие и наивные. В Москве, по выходе из вагона, Горького приветствовал почетный караул красноармейцев. Комитет, сформированный для встречи его на вокзале, состоял из политических руководителей, писателей, делегатов с заводов. Как его любят! Как правильно он сделал, что вернулся! Оглушенный хвалой, со сжавшимся от счастья сердцем, с рыданиями в голосе, он благодарил и благодарил. «Не знаю, был ли когда-либо и где-либо писатель встречен читателями так дружески и так радостно, – сказал он в статье, предназначенной для газеты „Правда“. – Эта радость ошеломила меня».

Это заявление точно соответствовало тому, чего от него ждали власти. Начиная с этого дня он был увлечен ураганом официальных приемов, посещениями рабочих клубов, беседами, организуемыми профсоюзами, экскурсиями по заводам, конференциями в Доме ученых. На одной из таких встреч он заявил, что ему кажется, будто он не был в России не шесть лет, а как минимум двадцать, что за это время страна помолодела, что он видит перед собой молодую страну и как будто помолодел сам.