Джамаль

Предзакатное солнце, пробираясь в окна моей мастерской, чертит свои линии на холсте, оттеняя выбранную палитру портрета розоватыми тенями, углубляя и подчёркивая насыщенные цвета, оживляя их, заряжая иллюзией жизни. В последнее время мы с огнедышащим другом стали соавторами всех новых полотен, которых за несколько недель непрерывной работы скопилось больше десятка.

Кто-то назовёт стремление воплощать на холсте преследующий меня образ одержимостью, другие сочтут безумием, третьи покрутят у виска, но какое мне дело до мнения толпы, которая никогда не увидит моих работ?

Пикассо говорил, что живопись — занятие для слепцов. Художник рисует не то, что видит, а то, что чувствует. Он несомненно прав, но я бы добавил — чем одержимее творит художник, тем сильнее его стремление выплеснуть накопившиеся чувства, освободиться или взглянуть на их истинную природу со стороны глазами трезвого непредвзятого зрителя.

Любой вид искусства — это выражение бушующих внутри эмоций. От счастья многим хочется петь, и созданные в эту минуту слова и музыка заряжают позитивной энергией, передают заряд радости каждому, кто слушает их. Но в минуты отчаянья композиторы, поэты, писатели создают совершенно иные произведения, и слушатели, читатели и зрители в полной мере ощущают вложенную создателем боль и страдания в свое детище. Конечно, есть те, кто делают вид, что творят искусство, копируют, воруют, используют наработанные техники. Все их усилия направлены исключительно на материальный аспект. И у таких деятелей тоже находятся последователи и поклонники. Существует простое правило, работающее во все времена. Подобное притягивает подобное. Нас услышат только те, к кому обращен наш голос, остальные не имеют значения. «И среди людей копий больше, чем оригиналов» — одна из знаменитых цитат моего любимого художника. Прошли столетия с его смерти, но она по-прежнему актуальна.

Вытерев ладони о тряпку, я бросаю мастихин и кисть в ёмкость с растворителем. По привычке морщусь, задевая шершавым ворсом зарубцевавшийся шрам на левой ладони. Мне повезло, что Хассан не прострелил правую руку, и я уже знаю, что стоит за моей сверхъестественной живучестью. Мой талисман вернулся ко мне, и я ношу его на запястье травмированной руки. Пальцы до сих пор не до конца разработаны. Я не могу без усилия и боли сжать руку в кулак или мгновенно расслабить. Понадобилось четыре операции, чтобы правильно сшить связки и сохранить подвижность. Не представляю, что бы я делал сейчас, если бы Зейн попал в правую ладонь. Пришлось бы писать картины левой… Знаю, что справился бы. Чтобы научиться чему-то, не стоит бояться показаться глупым, надо просто делать это. Снова и снова. Пока не получится.

За время моей затянувшейся реабилитации многие прежние привычки и наработанные сценарии перестали действовать. Я больше не нуждаюсь в музыке, когда работаю над портретом. Она мешает мне сосредоточиться, воссоздать образ, который живет в моем воображении, дышит, смеется, улыбается, плачет… ненавидит меня. Мне не нужен свет, преломляющийся особым образом, и особое настроение натурщицы тоже не имеет значения и зависит только от моего желания. Десятки портретов, хранящих зафиксированные в моей памяти эмоции. Художник всегда смотрит по-особому на женщину, которая владеет его сердцем. Даже она не способна видеть себя такой многоликой, в этом и состоит мой особый талант — раскрывать то, что недоступно взгляду и сердцу.

Отступая назад, я критично рассматриваю результат своих многочасовых стараний. Сумерки мягко проникают в студию, разбрасывая по стенам бардовые отблески, собираясь в углах густыми грифельными тенями.

Если в душе творца радость — он пишет солнце, колосящиеся леса и цветущие поля, смеющихся детей и счастливых влюблённых, держащихся за руки, если горе — он пишет черный лес, бушующий океан, сцены грядущих катастроф, а если в его сердце тоска — он пишет девушку, которую потерял.