– Не твое дело, – автоматически ответила Розка.

– Поела? Тогда пошли сдаваться. Окна мы с тобой вместе помоем, заодно Катюшу выкурим, она не любит, когда дует, сразу домой смоется.

– Это не мое…

– Дело? А у тебя вообще никаких дел нет, – неожиданно сухо сказал парень, но тут же смягчился: – Пошли-пошли. Окна вымоем, я тебя пообедать свожу. Ты нашу столовку видела? Не видела? Какой там компот, знаешь?

При этом он, держа Розку твердой рукой под локоть, неуклонно вел ее вниз по ступеням знаменитой лестницы.

– Пошли-пошли, Розалия, через полчаса дойдем… Ну и липкая же ты, мать.

Розка насупилась и вырвала руку.

– В хорошем смысле.

Розка задумалась, какой тут может быть хороший смысл. Вася сбил ее с толку совершенно, говорить с ним было все равно что идти по кочкам – не знаешь, где навернешься.

– А вот и мы! – жизнерадостно сказал Вася, распахивая дверь. – Я ее уговорил. Она сначала отпиралась, говорила «нет-нет-нет», я ей говорил «да-да-да», и в конце концов она не устояла. Сичас будем окна мыть. Лена Сергеевна, вы чего?

Еще в кабинете рос фикус в кадке. Рядом с фикусом на гнутом венском стуле сидел незнакомый человек. А стул, который был свободен, стоял напротив Лещинского и был дико неудобным. Она поерзала, но никак не могла уместиться.

– Вот, – скучным голосом сказал Лещинский, вообще-то мужик неплохой, в столовой всегда пропускавший ее вперед. – Товарищи из уголовного розыска к нам обратились.

Он рукой пододвинул ей стопку фотографий. Петрищенко взяла одну, поглядела и быстро повернула глянцем вниз.

– У нас все в порядке, – она чаще задышала, почувствовала, как на шее проступают красные пятна, и как бы незаметно поправила шарфик, – последнее время вообще… все чисто. С июня чисто, да и там… последствия ликвидированы, все в отчетах есть, я хоть сейчас.

– Значит, упустили, – от голоса Лещинского вполне могло скиснуть молоко, – значить, халатность…

Дурной знак. Лещинский говорил «Значить», подражая кому-то из покойных вождей. Хуже этого было только, если он вдруг начинал изъясняться в высшей степени интеллигентно. Петрищенко такое слышала только один раз, а человека, с которым тогда Лещинский разговаривал, не видела больше никогда.

– Не могли мы упустить… такое? Нет! Это… ну, маньяк какой-то.

– Ваше, – сказал следователь, – точно ваше. Потому как никакой нормальный человек такого не сотворит.

– Это вы убийц называете нормальными людьми?

Следователь смотрел ей на шею, а значит, красные пятна полезли выше… вот зараза, почему она так легко краснеет?

– Ну какие у нас убийства? – скучным бумажным голосом сказал следователь. – Бытовуха. Уголовщина. По пьяни монтировкой по голове или пером под ребро, вот и все убийства. А всякие там собаки Баскервилей – это, извиняюсь, не по нашему профилю.

Следователь постучал пальцем по фотографиям.

– Инструкция есть. Если что странно, или непонятно, или ни на что не похоже, к вам надо. В общем, так. Зафиксирован случай смерти. По непонятной причине… вы когда-нибудь видели такие ноги?

– Никогда, – твердо ответила Петрищенко, глядя на Лещинского отчаянными глазами. – Но, Вилен Владимирович, мы все четко. Каждое приходящее судно. Все грузы. Без исключения. И ничего подобного! Никогда! Я в первый раз!

– Это вы не мне объясняйте. – Лещинский приподнялся из-за стола, и лицо у него стало такое, что Петрищенко сделалось дурно.