Впрочем, нет. О детях она говорить не будет. Дочка Энглинов прогуливает уроки и где то шляется ночи напролет. Но как же все десять дней избегать разговоров о детях? Надо спросить Джима.

Хелен спустилась в кухню. Домработница скребла овощечисткой сладкий картофель.

– Ана, мы сегодня ужинаем не дома. Вы можете быть свободны.

* * *

Ветер разметал осенние облака, играющие множеством оттенков серого, и солнце широкими лучами заливало Седьмую авеню. Боб Бёрджесс шагал к дому своего брата мимо китайских ресторанчиков, ювелирных магазинов, лавок с открытками, лотков с овощами, фруктами и срезанными цветами.

Боб был высок, ему шел пятьдесят второй год, и самая главная черта его заключалась в умении вызывать у людей симпатию. В его обществе любой чувствовал себя среди своих. Знал бы об этом сам Боб, может, его жизнь сложилась бы по другому. Но, увы, он не знал, и нередко сердце его сжималось от неясной тревоги. К тому же Боб не отличался последовательностью. Друзья замечали, что сегодня он душа компании, а завтра где то витает и не расположен общаться. Вот об этом своем качестве Бобу было известно – со слов бывшей жены. Пэм говорила, что он имеет привычку уходить в себя. «Джим тоже так делает», – оправдывался Боб, на что жена отвечала: «Мы сейчас говорим не о Джиме».

Ожидая на светофоре, Боб с благодарностью думал о невестке, сказавшей ему: «Вернется Джим, пойдем вместе ужинать». Именно с Джимом он хотел поделиться тем, что увидел, сидя у своего окна на четвертом этаже, тем, что донеслось до его ушей из квартиры внизу – и потрясло до глубины души. Боб перешел улицу, миновал кофейню, в полумраке которой сидели в креслах молодые люди, уставившись в ноутбуки загипнотизированным взглядом. Боб чувствовал свою отстраненность от происходящего вокруг. Как будто не он прожил полжизни в Нью Йорке и любил этот город, как человека, как будто он, Боб, никогда не уезжал с заросших полей Новой Англии и никогда не видел и не желал ничего иного, кроме ее выцветшего неба.

– Звонила ваша сестра, – с порога сообщила Хелен, впуская его через решетчатую калитку перед ступенями особняка. – Хотела поговорить с Джимом. Голос очень мрачный. – Она повесила куртку Боба в шкаф и добавила: – Знаю, Сьюзан всегда мрачная. Но один раз она мне даже улыбнулась. Когда я попробовала изобразить, с каким акцентом говорят в Мэне.

Хелен устроилась на диване, подогнув под себя ноги в черных колготках. Боб сел в кресло качалку и стал раскачиваться.

– Не стоит изображать акцент Мэна в присутствии уроженцев Мэна, – продолжала Хелен. – Вот южане почему то относятся к таким вещам куда более снисходительно. Попробуй, как они, протянуть «Приве е ет», и никто не усмехнется… Бобби, ты какой то нервный. Нет нет, это не страшно, иногда можно и понервничать, лишь бы не случилось ничего серьезного. Ничего ведь не случилось?

Доброта Боба за годы жизни сделала его слабым. Теперь он прямо физически чувствовал это, какое то разжижение в груди.

– Случилось. Насчет акцентов ты права. Жители Мэна принимают шутки над выговором близко к сердцу.

– Знаю, знаю. Ну рассказывай, что произошло.

– Адриана опять поругалась с Пижоном.

– Погоди ка… А, твои соседи снизу. У них еще дурацкая собачонка, которая тявкает без умолку.

– Да, да, они.

– Ясно.