Каждая лисица имела кличку, которая была выбита на жестяной табличке, приколоченной над дверью. Имена животным давали не сразу после рождения, а только через год, после первой линьки, после которой их переводили к остальным. У отца для них были припасены имена Принц, Боб, Уолли и Бетти. Тех, которым я давала клички, звали Звездочка, Турок, Морин или Диана. Лаярд назвал одну лисицу Мод, в честь девушки, работавшей у нас, когда он был совсем маленьким, одну — Гарольд, в честь мальчика, с которым учился в школе, одну — Мехико, никому не сказав, почему.

Тот факт, что мы давали лисицам клички, не делал их нашими любимцами, или чем-то в этом роде. Кроме отца никто никогда не входил в загоны, а у него самого дважды было заражение крови от лисьих укусов. Когда я приносила им воду, они крадучись ходили вверх и вниз по тропинкам, которые сами проложили внутри загонов. Лаяли они редко, приберегая голос для ночи, когда, бывало, сливались в неистовом хоре, но всегда наблюдали за мной горящими, словно из чистого золота глазами на остреньких злобных мордочках. Они пленяли своими тонкими лапками, тяжелыми аристократическими хвостами, блестящим мехом, который на спинках был словно сбрызнут серебром (отчего они и получили свое название), но особенно — необычайно острыми злобными мордочками и золотыми глазами.

Кроме доставки воды еще я помогала отцу управляться с осокой, лебедой, цветущим лунником, забивавшим пролеты между загонами. Он косил траву, а я сгребала в кучи. Потом отец брал вилы и разбрасывал свежескошенную траву по крышам загонов, чтобы лисам было не так жарко, и чтобы на мех не попадало солнце, от которого шкурки коричневели. Отец говорил со мной, только если это касалось работы, которой мы занимались. В этом он совершенно отличался от мамы, которая, если была в прекрасном настроении, рассказывала мне сотни занимательных вещей: как звали собаку, которая у нее была в детстве, как звали мальчишек, с которыми она ходила на свидания, когда подросла, и какие у нее были платья (сейчас она понятия не имела, что с ними стало). Какие бы мысли или истории ни существовали у отца в голове, они были глубоко личными, а я смущалась перед ним и никогда не задавала вопросов. Но, несмотря на это, в его присутствии я работала очень охотно, гордясь своими обязанностями. Однажды к отцу в загон зашел поговорить продавец корма, и отец сказал:

— Рад познакомить тебя с нашим новым работником.

Я отвернулась и стала яростно грести граблями, краснея от удовольствия.

— Ты меня дуришь, — сказал продавец. — Я думал, это просто девчонка.

Когда всю траву скосили, внезапно оказалось, что год уже давно перевалил за половину. Я бродила по полю в вечерних сумерках, настороженно внимая красноватому небу, наступающей тишине, осени. И теперь, когда я вывозила цистерну за калитку, а калитку запирала на замок, было уже почти темно. Однажды вечером примерно в это же время я увидела, как мама и отец разговаривали около сарая на небольшой насыпи, которую мы прозвали сходней. Отец только что вышел из подвала, где разделывали тушки, на нем был покоробившийся от крови фартук, а в руке он держал ведро нарезанного мяса.

Было странно видеть маму в таком месте. Она нечасто выходила из дома, только если нужно было что-то сделать — повесить белье или выкопать картошку в саду. Ее голые незагорелые узловатые от вен ноги, передник с мокрой полосой на животе, оставшейся от мытья посуды после ужина, никак не вписывалась в этот пейзаж. Волосы она подвязала платком, но несколько прядок выбились. Утром она точно так же подвязывала волосы, объясняя, что у нее нет времени, сделать это как следует, но потом целый день так ничего и не поправляла. Что и говорить, у нее действительно совершенно не было времени. В то время наше заднее крыльцо было завалено корзинами с купленными в городе персиками, виноградом, грушами, выращенным дома луком, помидорами, огурцами в ожидании момента, когда из них сделают желе, джем, варенья, соленья или соус чили.