Изменить размер шрифта - +
Гримхильда заняла место своего отца в волшебном зеркале и навеки стала рабыней Белоснежки, подобно тому, как отец Гримхильды был ее рабом. Отныне она обречена быть защитницей и охранницей Белоснежки, не зная ни минуты покоя – стеречь ее сон по ночам, оберегать от любых невзгод ее детей и внуков. Одним словом, неустанно заботиться о счастье своей несносной дочурки и ее потомства.

Любовь Гримхильды к дочери не давала Малефисенте покоя, все время напоминая о себе как неослабевающее подозрение, что это должно как-то тронуть ее сердце. Однако Малефисента все время загоняла его поглубже – туда, где гнездились другие такие же подозрения. В ее воображении все они выглядели как обломки мрачного могильного камня, и ее то и дело занимала мысль – как вообще возможно таскать в себе такую тяжесть.

Сестрички как-то поведали ей, что Гримхильда испытывает непрестанную боль. Наверное, старая королева ощущала ее в себе как острые зазубренные камни, режущие ее изнутри. Малефисента и сама не знала, что хуже – тяжесть ее груза или боль, терзающая Гримхильду. Сестрички наверняка сказали бы, что и то и другое способно уничтожить своих носительниц. Но Малефисента считала, что ее бремя словно дает ей опору и равновесие. Не будь этой привычной муки – как знать, возможно, ее просто развеяло бы по ветру.

Сестрички порешили, что Белоснежку и ее семейство лучше оставить в покое, чтобы не злить Гримхильду. Но как бы ни была могущественна королева, а сны ее дочери ей не подвластны.

Сны принадлежат добрым феям. А еще – трем сестричкам.

 

Глава 2

Погребение

 

Две ведьмы стояли на обдуваемых ветрами утесах возле замка. Они сильно разнились по возрасту и навыкам колдовства, зато очень сходились в чувствительности и уязвимости. Под ними, плюясь зловонной черной пеной, клокотало бурное море, а небо над их головами было затянуто густым темно-пурпурным дымом. Поглощая свет солнца, этот дым покрывал все королевство мрачной пеленой.

В какую бы сторону ни смотрела Цирцея, повсюду ей виделись следы взорвавшейся Урсулы. Невыносимое, тошнотворное зрелище. Все вокруг – и почерневшие берега, и обрушенные скалы – было отмечено печатью разрушения, от которого души ведьм наполнялись унынием и печалью. Вместо того чтобы сокрушаться, Цирцее стоило бы направить свою магию на то, чтобы возродить в королевстве жизнь и процветание, но ей никак не хватало духу взяться за столь грандиозную задачу. Пока еще не хватало. Сейчас ей казалось, что если она попытается, то тем самым уничтожит последнюю память о том, что осталось от ее старой подруги Урсулы.

– Старой подруги, которая вырвала твою душу из тела, превратив его в пустую оболочку – считай, в шелуху. А сколько было таких осиротевших душ – и не счесть, – напомнила ей Нянюшка, как обычно легко прочитав ее мысли.

Цирцея печально усмехнулась, признавая ее правоту. Но в ее представлении эта Урсула, которая предала ее, была не той Урсулой, которую она знала еще девочкой. В те времена Урсула, хоть и славилась буйным нравом, умела привлекать к себе сердца. Для старших сестер Цирцеи она была самым близким, самым дорогим другом, а для самой Цирцеи – кем-то вроде любящей тетушки, которая приносила ей радужные шарики из пены и рассказывала дивные истории о море. Цирцея обожала ее. А то чудовище, та тварь, в которую превратилась Урсула, не имела с ней настоящей ничего общего. Это было какое-то совсем чужое существо, снедаемое горем, злобой и жаждой власти. А самое ужасное в том, что в черные бездны отчаяния эту женщину вверг не кто-нибудь, а ее родной брат, оттолкнувший и презревший ее. Цирцее вспомнилось, какой она увидела Урсулу в тот день. Она тогда подумала даже, что родными глазами Урсулы на нее смотрит кто-то другой – вернее, нечто другое. Ее даже холод пробрал от этих воспоминаний.

В тот день Цирцее хотелось бежать прочь со всех ног, но она сумела убедить себя, что у нее просто разыгралось воображение.

Быстрый переход