– Гарриет, ну чего ты так?

Хили очень расстраивался из-за того, что Гарриет не соглашалась ни на одно его предложение. А ему хотелось пройти вместе с ней по узенькой тропке в высокой траве, держась за руки, по-взрослому дымя сигаретой, увязнуть в грязи, исцарапать босые ноги. И чтоб накрапывал мелкий дождик и мелкая пена вскипала вокруг тростника.

Обычно Гарриет заставала Аделаиду за мытьем кухонных шкафчиков или чисткой ковров, но сегодня Аделаида сидела в гостиной на диване: в ушах – жемчужные клипсы, на изящно скрещенных ногах – нейлоновые чулки, волосы выкрашены в неброский светлый оттенок, укладка свежая. Из всех сестер она была самая хорошенькая и даже теперь, в шестьдесят пять, самая молодая. Проскакивала в Аделаиде какая-то игривость, чего не было у тихони Либби, валькирии Эди или пугливой растяпы Тэт, – этакое плутоватое кокетство Веселой Вдовы, и появись сейчас в Александрии подходящий мужчина (какой-нибудь франтоватый лысеющий дедок в твидовом пиджаке, нефтяник, например, а то и конезаводчик) и воспылай он к ней чувствами, Аделаида бы и от четвертого мужа не отказалась.

Аделаида изучала свежий, июньский номер “Таун энд кантри”. Как раз добралась до раздела “Свадьбы”.

– Как думаешь, кто из них при деньгах? – спросила она Гарриет, указывая на снимок темноволосого юноши с вытаращенными, перепуганными глазами – рядом с ним стояла лоснящаяся блондинка в пухлом кринолине, который делал ее похожей на мини-динозавра.

– У него такой вид, как будто его сейчас стошнит.

– Не понимаю, чего все так носятся с этими блондинками. Мол, блондинки знают, как поразвлечься и все в таком духе. А по мне, кто так думает – просто телевизора насмотрелся. Возьми любую натуральную блондинку, так они вечно какие-то блеклые, тусклые, и им нужно долго рисовать себе лица, чтоб не походить на кроликов. Взгляни-ка на эту бедняжку. А на эту! Вылитая овца.

– Я хотела поговорить с тобой о Робине, – сказала Гарриет, не видя смысла ходить вокруг да около.

– О чем, милая? – Аделаида разглядывала репортаж с благотворительного бала. Стройный юноша в смокинге – лицо свеженькое, уверенное, без единого прыща – откинул голову назад, зашелся в хохоте, придерживая за талию тоненькую брюнетку в розовом, как сахарная вата, платье и длинных перчатках в тон.

– О Робине, Адди.

– Ах, моя дорогая, – мечтательно вздохнула Аделаида, оторвав взгляд от симпатичного юноши на снимке. – Будь Робин сейчас с нами, у него бы от девушек отбою не было. Он еще совсем крохой был, а уже… столько в нем было задору, бывало, хлопнется на спину и ну хохотать. Любил ко мне сзади подкрадываться – как обнимет за шею, и давай кусать за ухо. До того мило. Ну прямо как Билли Бой – попугай, который у Эди был в детстве.

Аделаида умолкла, заметив в журнале еще одного торжествующего, улыбающегося юнца-янки. “Студент-второкурсник” – гласила подпись под фотографией. Останься Робин жив, он был бы с ним примерно одного возраста. В ней всколыхнулось негодование. Вот этот Дадли Ф. Виллард, кем бы он там ни был, как смеет он жить, кто дал ему право смеяться в отеле “Плаза” под звуки играющего в зимнем саду оркестра вместе с этой его лощеной девицей в шелковом платье?

Мужья Аделаиды пали жертвами Второй мировой, несчастного случая на охоте и обширного инфаркта, от первого мужа она родила двух мертвых близнецов, от второго – дочь, которая в полтора года умерла, наглотавшись дыма, когда в их старой квартире на Западной Третьей улице посреди ночи загорелась труба, – судьба била ее беспощадно, жестоко, под дых.