Взявшись за железное дверное кольцо, я ощутил нечто похожее на страх. Ощущение это вызревало во мне давно; причинами его могли служить и курьезность моей миссии, и промозглые сумерки, и странная тишина, царившая в этом старинном городе с его незаурядными обычаями. И когда мой стук вызвал отклик, я струсил окончательно... ибо перед тем, как дверь, скрипя, отворилась, я не услышал ничего похожего на звуки приближающихся шагов. Впрочем, испуг мой длился недолго: у открывшего мне дверь старика в домашнем халате и шлепанцах было доброе лицо, и это меня несколько успокоило. В руках он держал перо и восковую табличку, на которой тут же нацарапал витиеватое, в старинном стиле приветствие, предварительно показав мне жестами, что он немой.

Знаком предложив мне следовать за собою, хозяин провел меня в освещенную свечами комнатушку с массивными открытыми балками на низком потолке, скудно обставленную потемневшей от времени чопорной мебелью семнадцатого века. Вся комната была олицетворением прошлого; ни одна деталь не была упущена. Здесь была и разверстая пасть очага, и прялка, у которой спиной ко мне сидела согбенная старушка в широком капоте и огромной шляпе с полями. Несмотря на праздничный день, она молча пряла свою пряжу. В воздухе ощущалась какая‑то непонятная сырость, и я подивился тому, что в очаге не горел огонь. Слева от меня, напротив ряда занавешенных оконец, стояла скамья, повернутая ко мне высокой спинкой; мне показалось, что на ней кто‑то сидит, но я не был в этом уверен. Обстановка подействовала на меня угнетающе, и я вновь ощутил давешний безотчетный страх. Более того, страх этот усилился, и причиной этому было именно то, что лишь недавно его заглушило: я имею в виду доброе лицо старика, ибо чем дольше я в него всматривался, тем более меня ужасала сама доброта его. Неподвижные, застывшие зрачки, кожа белая, как воск... Внезапно я понял, что это вовсе не лицо, а маска, дьявольски искусная маска. И еще меня поразило то, что старик был в перчатках. Трясущимися руками он снова нацарапал что‑то на табличке. Я прочел: в очень вежливой форме мне предлагалось немного подождать, прежде чем меня отведут к месту праздника.

Указав на стул, стол и стопку книг, хозяин удалился. Усевшись, я принялся рассматривать книги; это были старинные, почтенные фолианты, в том числе совершенно дикие Чудеса науки старины Морристера, кошмарный Saducimus Triumphatis Джозефа Глэнвиля, изданный в 1681 году, шокирующая Daemonolatreia Ремигия, напечатанная в 1595 году в Лионе и, наконец, самый жуткий из вышеперечисленных, чудовищный и непотребный Некрономикон безумного араба Абдула Аль Хазреда в запрещенном переводе на латинский Олауса Вормия; я ни разу не видал этой книги, но слышал о ней самые ужасные вещи. Со мной не вступали в разговор, тишина нарушалась лишь скрипом уличных вывесок, колеблемых ветром, да мерным жужжанием прялки, у которой сидела старушка в шляпе с полями козырьком и все пряла и пряла свою бесконечную пряжу. И комната, и книги, и хозяева дома, словом, все вокруг действовало на меня угнетающе, вселяло безотчетную тревогу, но я должен был исполнить завет отцов и принять участие в этих странных торжествах, с какими бы неожиданностями мне ни пришлось столкнуться. Поэтому я взял себя в руки и принялся за чтение. Вскоре моим существом всецело, до дрожи, завладело одно место в этом проклятом Некрономиконе , где высказывалась одна мысль и приводилась одна легенда и та, и другая настолько жуткие, что противоречили здравому рассудку и не укладывались в голову. В конце концов, я бросил книгу, не дочитав страницы, поскольку мне почудилось, будто я слышу, как закрывается одно из окон напротив скамьи стало быть, оно прежде было тихо отворено? Затем послышался какой‑то шум, совсем не похожий на звук хозяйкиной прялки. Впрочем, здесь я мог и ошибиться, потому что старуха работала очень энергично, а еще прежде раздался бой старинных часов. Что бы там ни было, но с этого момента у меня пропало ощущение, будто на скамье кто‑то сидит, и я снова погрузился в чтение, трепеща над каждым словом, а потом в комнату вернулся хозяин.