Рождение ребенка, а потом полгода жизни у Сванхейд, в покое и довольстве, преобразили прежнюю Малушу. Теперь это была не та рослая худощавая девочка, что носила ключи у княгини Эльги: она развилась, расцвела, высокая грудь налилась, лицо сияло здоровьем, стан приобрел приятные округлые очертания. Золотистые веснушки на носу и на щеках придавали ее лицу сияние. Все в ней дышало жизнью, и даже Бер, помня об их родстве, не мог противиться этому властному зову цветущей женственности.

– Чудны речи твои… для девицы. – Дедич приподнял бровь.

Мальфрид только свела губы в трубочку, метнув на него задорный взгляд из-под ресниц. Она и сама дивилась своему спокойствию. По дороге через Волхов ее трясло от волнения, так что сердце едва не выпрыгивало. Но стоило ей увидеть Дедича, как волнение сменилось воодушевлением и сердце успокоилось. Он еще ничего не сказал, даже не узнал, зачем она приехала, но у нее уже было чувство, что он на ее стороне. Она верила в свою способность подчинить его. Верила в свою власть, перед которой охотно склоняется даже самый сильный мужчина.

Она смотрела ему в глаза, она будто обещала: я ничего не утаю. Взгляд Дедича невольно упал ей на грудь, но тут же он опомнился и кивнул на кучу бревен у опушки: в дни игрищ их раскладывали вокруг костров вместо лавок. После Купалий место игрищ уже было вычищено: собраны угли, головешки, кости, увядшая зелень и все прочее, лишь черные пятна отмечали участки земли, на большую глубину прокаленные священными кострами.

Дедич постучал ногой по бревну, проверяя, не затаилось ли под ним что-нибудь, потом сел. Мальфрид расправила накидку, чтобы не пачкать голубое платье, и тоже села. Сложила руки на коленях, глубоко вдохнула, собираясь с духом. Ее окутывал запах влажной земли, мокрой коры и зелени, освеженной дождем. От этого рождалось желание сбросить с себя все человеческое и стать как береза…

– Помню, на павеч… на супредках у стрыини твоей Веленицы рассказывал ты сказку, – начала она. Дедич, ожидавший чего-то другого, повернул к ней голову. – Про то, как парень в медвежьей шкуре плясал, как сам князь его к дочери своей в тайное жилье отвел, что под озером, а там и вышел из шкуры парень молодой…

– Было такое. – Дедич сорвал длинный травяной стебель и, усмехнувшись, сунул его в рот. – Этого добра у меня не переводится.

– А не знаешь ли ты сказки такой, как девка змею в жены попала?

Дедич снова повернул голову и устремил на нее пристальный взгляд:

– Ну, расскажи!

Может, он и знал такую сказку. Скорее, и не одну. Но Мальфрид пришла к нему со своей особой сказкой, и ее стоило послушать.

– Жила-была одна девка, и звали ее… скажем, Малуша, – начала она, надеясь, что ни один человек из племени словенского не знает ее киевского имени. – Была она собой хороша, родом знатна, да и умом не обижена – всем взяла. И случилось в той волости два лета подряд неурожайных, грозил людям голод. Стали люди думать да гадать: как им богов к милости склонить? И вот пошла раз Малуша на реку купаться, одежду всю на берегу оставила, да и полезла в воду совсем без ничего…

Она улыбнулась, глядя Дедичу в глаза, выпрямилась, как бы разминая уставшую спину, и будто на блюде подала вперед сверкающие на ее груди золоченые застежки. Но взгляд Дедича упал не на застежки, а ниже, к двум пышным выпуклостям под тонкой голубой шерстью.

– И вдруг всплыл князь-уж из глубин, обвил кольцами ее тело белое и говорит, – мягко, понизив голос, продолжала Мальфрид, – пойдем со мной, будешь ты в доме подводном женой моей.